Представление о возможности сочувствовать всему миру не учитывает ограничения человеческой психологии
Кажется, что мир становится всё более сочувствующим. Американцы делают рекордные пожертвования на благотворительность. Люди чувствуют боль страданий в других странах, донесённую до нас благодаря развитию коммуникаций и транспорта. Насилие, по сравнению с историческими данными, уменьшается.
Судя по всему, великий гуманитарный проект расширения области нашей эмпатии до всего человечества работает. Наша группа «своих» (тех, кого мы допускаем в свой внутренний круг знакомых и на кого мы тратим энергию) растёт, а группа «чужих» (все остальные) сжимается. Но в этой идеальной картинке есть один недостаток: очень сложно преодолеть наш инстинкт деления мира на «своих» и «чужих». В нашей природе заложено помогать членам группы «своих», например, семье, друзьям, гражданам своей страны, и игнорировать, или даже наказывать не входящих в группу людей. В то время, как одни границы морали расширяются, другие упрямо остаются на месте, или даже сжимаются – только представьте себе демократов и республиканцев, суннитов и шиитов, фанатов Спартака и ЦСКА.
Фанаты команды Duke Blue Devils пытаются отвлечь игрока команды North Carolina Tar Heels, 2016
Конечной целью либерального гуманитарного проекта, всеобщего сочувствия, можно назвать отсутствие границ между своими и чужими. В стремлении достичь этой цели мы должны бороться с нашими инстинктами. И до какой-то степени это возможно. Исследования подтверждают, что люди могут накачивать свои «моральные мускулы» и размывать грань между своими и чужими. К примеру, практика медитации увеличивает эмпатию, улучшая способность людей распознавать эмоции других по выражениям лиц и увеличивая вероятность того, что они уступят место человеку с костылями. Простое увеличение веры людей в возможность менять моральные устои увеличивает выказываемое ими сочувствие по отношению к людям из других идеологических и расовых сообществ. Когда ничего не помогает, люди откликаются на вознаграждение. Мы с соавторами показали, что денежное вознаграждение за непредвзятые суждения увеличивает способность демократов и республиканцев понимать друг друга и верить в возможность политических решений конфликтов.
Но все эти упражнения не помогут нам на 100%. Более того, в предположении, что мы мы можем полностью отбросить наши местнические замашки, скрыта ужасная ирония. Социологи обнаружили, что привязанность к своим и ненависть к чужим работают на одной и той же нейробиологической основе, усиливают друг друга и развились совместно – поскольку лояльность к членам своей группы давала преимущество в плане выживания, и помогала нашим предкам сражаться с угрожающими им чужими. Это значит, что если мы полностью уничтожим ненависть к чужим, мы подорвём любовь к своим. Эмпатия – антагонистическая игра.
Абсолютная универсальность, в рамках которой мы могли бы сопереживать каждому индивиду на Земле, психологически невозможна. За игнорирование этого факта мы жестоко расплачиваемся: мы парализуем себя нереализуемыми требованиями, которые сами же на себя и накладываем. Это можно заметить в сегодняшних общественных обсуждениях. Дискуссии по поводу эмпатии разнятся от сожалений по поводу того, что люди проявляют недостаточно сочувствия, до раздражения по поводу слишком обильного сочувствия не тем людям. Обе стороны критики основаны на предубеждении о бесконечных возможностях нашей эмпатии и на убеждении, что если нам не удаётся её проявлять, то виноваты в этом только мы.
В 2006 году Барак Обама, будучи сенатором, выступал на церемонии вручения дипломов в Северозападном Университете, оплакивал «дефицит эмпатии» в стране и призывал людей «увидеть мир глазами тех, кто отличается от нас». Несколько исследований поддерживали обеспокоенность Обамы: люди в 21 веке выказывают меньше сочувствия и больше нарциссизма, чем в предыдущих десятилетиях. Большой поток статей жалуется на упадок сочувствия и констатирует его.
А затем маятник качнулся в другую сторону. Журналисты и комментаторы в соцсетях признали, что людям не всё равно. Но как-то неправильно они переживают – горюют из-за жертв брюссельских терактов и игнорируют жертв бомбардировки в Йемене; выражают негодование по поводу ИГИЛ [запрещённая в РФ террористическая организация] и не волнуются по поводу более жестокой Боко харам; скорбят по поводу смерти льва Сесиля в Зимбабве, но не замечают многих жертв убийств. Некоторые трагедии привлекают внимание людей, а более серьёзные остаются в тени.
Практически любая попытка привлечь внимание к какому-то ужасному событию в мире вызывает подобные жалобы, будто бы направленная не по адресу эмпатия будет хуже самого события. Если бы мы признали, что у нас есть ограниченные возможности сочувствовать другим, это помогло бы нам избавиться от желчности и самобичевания, присущих таким дискуссиям. На самом деле, как атлет не может преодолеть физических ограничений тела, так и мы не можем выйти за пределы моральных возможностей. Необходимо реалистично оценить эти пределы и построить научный метод выбора наиболее близких нам ценностей.
Мы можем, и зачастую преодолеваем наши моральные инстинкты, используя более логический способ мышления, поэтому противопоставление своих и чужих нельзя назвать абсолютным. Но наши когнитивные ресурсы ограничены, и быстро заканчиваются. К примеру, чтобы держать в уме 9-значный номер страхового полиса, необходимо задействовать оперативную память, и этот процесс может помешать нам вспоминать другую информацию – допустим, телефонный номер страхового агента. Сходные ограничения приводят к т.н. усталости принятия решений – размышления над неким набором решений подавляют наши способности принимать дальнейшие решения; это наблюдалось при изучении работы судей, принимавших решения о том, отпускать ли заключённых на поруки, с утра и после обеда. Точно так же сопереживание требует контроля над собственными эмоциями и отделения их от эмоций других людей, самосозерцания, концентрации внимания вовне и распознавания страданий другого человека. Эти способности тоже подвержены уставанию.
Моральные принципы не могут быть везде одновременно – у нас, людей, есть проблемы с выражением равнозначного сочувствия иностранцам, пострадавшим от землетрясения, и жертвам ураганов в нашей стране. Наши возможности сочувствовать и помогать другим людям конечны. Кроме того, один моральный принцип может ограничивать другой. Даже либералы, превозносящие универсализм, отступают, когда речь заходит о малоимущих. Эмпатия привлекает наше внимание к определённым целям, и, представляет ли эта цель лишённых прав людей, родственников, беженцев из далёкой страны, или игроков спортивной команды – эта цель мешает нашему вниманию обращаться к равнозначно (или даже более) заслуживающим его другим группам.
Это значит, что нам необходимо отказаться от идеализированной культурной чувствительности, назначающей всем моральным ценностям одинаковую важность. Мы должны сфокусировать свои ресурсы на нескольких избранных ценностях, и делать сложный выбор того, какие из них важнее других. Мы все должны решить, что такие-то действия влияют на счастье людей больше, чем другие, и поэтому первый набор должен быть признан более моральным, чем другой.
Отбросив идею универсальной эмпатии, мы понимаем, что нам необходимо построить численную моральную систему счисления, чтобы помочь себе выбирать направления приложения нашего сочувствия. Эмпатия по своей природе кажется неисчислимой, но бихевиористы разработали техники, способные превращать туманные инстинкты людей в точные цифры. Касс Санстейн из Гарвардской юридической школы предположил, что такие моральные концепции, как честность и гордость, можно оценить при помощи процедуры, называемой им анализом безубыточности. Считают ли люди, что преимущества определённого действия оправдывают средства? Если да, то действие стоит предпринять. К примеру, мы можем оправдать с моральной точки зрения прослушивание телефона, если стоимость вмешательства в личную жизнь оправдывается преимуществами предотвращения террористической атаки с некоей минимальной частотой, допустим, раз в пять лет.
Более того, данные опросов людей по всему миру показывают, что люди считают наиболее важными факторами, влияющими на их счастье или страдания. Развитие методологии опросов, изучающих счастье, связанное с определёнными событиями дня, а также использование смартфонов для периодической оценки счастья с течением времени, улучшило применявшиеся ранее простые опросники. Скрытые измерения, оценивающие, с какой готовностью люди связывают слова, обозначающие себя («я»), со словами, обозначающими счастье («приподнятое настроение»), позволяют получать данные о счастье, не связанные с непосредственными отчётами о настроении человека. А методы нейровизуализации определили характерные мозговые особенности как гедонического удовлетворения (связанного с удовольствиями), так и эвдемонического удовлетворения (связанного со смыслом жизни).
Основывать моральные критерии на максимизации счастья – это не только философский, но и научно мотивированный выбор: опытные данные подтверждают, что счастье улучшает физическое здоровье, работу иммунной системы, и уменьшает стресс – а всё это связано с продолжительностью жизни. Не должны ли мы делать моральный выбор так, чтобы он увеличивал коллективное благосостояние? Полученные данные способны дать нам моральные протезы, и позволить нам сравнить различные ценности – а также помочь нам отбросить меньшие ценности, закрывающие от нас более крупные. Единственным неправильным выбором с точки зрения морали будет «всё и сразу».
Элеонора Рузвельт внимательно изучает Всеобщую декларацию прав человека, принятую ООН в 1948 году
Эти подходы могут помочь нам выработать универсальный моральный кодекс – нечто, что может служить моральным компасом в любых случаях, даже если мы не сможем реально применять его ко всем людям в любой ситуации. И действительно, существует множество строгих научных наглядных теорий о наличии универсальных ценностей: теория Шалома Шварца об основных человеческих ценностях, теория Джонатана Хайдта и его коллег о моральных основах, и др. Мы уже пытались создать универсальный кодекс: в 1946 году ООН основали комитет из 18 членов различных национальностей, призванный сформулировать Всеобщую декларацию прав человека. Два дополнительных комитета ООН были собраны для проверки черновика перед тем, как Генеральная Ассамблея ООН проголосовала за его принятие в 1948-м. Но он был основан на мнениях элиты, а не более широких масс. Сегодня мы можем принять подход, основанный на данных.
В качестве примера возьмём недавний спор Apple и ФБР о разблокировке iPhone, принадлежавшего одному из стрелков в Сан-Бернардино. ФБР потребовала, чтобы Apple обошла шифрование, защищающее личные данные пользователей (до того, как сделало это самостоятельно). В деле столкнулись личная безопасность (защита от правительственной слежки) и национальная безопасность (определение того, была ли атака скоординирована с ИГИЛ). Сложно подвести такой баланс, и ведение этих споров усилило расхождение во мнениях.
Но мы можем подойти к вопросу более системно. Мы можем использовать стандартизированную оценку того, как нарушения личной безопасности и национальной безопасности влияют на счастье. Это может позволить нам определить, что некоторые ценности более универсальные, чем другие, и, следовательно, более важны для благосостояния человека. Такой подход мог бы сообщить нам, например, что в среднем волнение, ощущаемое людьми по поводу возможности того, что правительство будет читать их переписку, превышает беспокойство по поводу возможной террористической атаки. Если так, то Apple оказалась бы «морально правее», чем ФБР (или наоборот).
Подход к определению и ранжированию универсальных ценностей на основе данных довольно амбициозен. Но, что важно, он даёт нам возможности использовать ограничения морали, присущие всем нам, людям, вместо того, чтобы плакаться по этому поводу. Эти ограничения усложняют концентрацию нашего внимания и заставляют нас увидеть, что не все ценности одинаково важны. Вместо бесконечной грызни по поводу компромиссов морали для своих и чужих, мы можем обнаружить, что создание выборки из универсальных ценностей будет более приятным, эффективным и объединяющим – и это само по себе уже будет моралью. Вместо привычных концентрических кругов для своих, управляющих нами сегодня (семья, друзья, соседи, граждане), у нас могут появиться инструменты, позволяющие нам точно определить, кому мы должны сопереживать и когда именно.
Задумайтесь о прогрессе, достигнутом физиками, признавшими ограничения физического мира – ничто не может двигаться быстрее света или быть точно локализованным в субатомном мире. Точно так же мы достигнем величайшего морального прогресса, когда примем и начнём работать в рамках ограничений, присущих человеческой морали, и откажемся от нереалистичного стремления уважать различия и моральное разнообразие любой ценой.
Адам Уэйц – социолог, психолог, профессор Северо-западного университета в Школе управления им. Келлога. Изучает гуманизацию, дегуманизацию и моральные последствия этих процессов.
Источник
