О сексуализации в искусстве, российской «чернухе» и религии.
Анатолий Луначарский был Народным комиссаром Просвещения РСФСР, а потом СССР с 1917 по 1929 год, а до этого блестящий публицист и историк искусства. Уже довольно давно читаю его сочинения и с каждым разом удивляюсь насколько всё, к сожалению, знакомо и актуально в отношении массовой культуры. Объекты критики тогда, естественно, были другие, но те социально-экономические процессы, которые за ними стоят остались прежними. Так что критику литературы и театра начала XX века можно смело, хоть и с оговорками переносить на современный кинематограф, игры и литературу.
«Вся область красоты должна быть доступна художнику»
Вот, например, своей статье 1909 года «Тициан и порнография» Луначарский заочно спорит с различными морализаторами, которые считают неприемлемым любые намёки на сексуализацию женского тела. Здесь и далее буду приводить особо понравившиеся мне цитаты. Я выделил курсивом так как оформлять отдельно смысла нет.
«Вся область красоты должна быть доступна художнику, равным образом и красота женского тела. <…> Очень часто, трактуя о несомненном упадке искусства нагого тела, ссылаются, как я уже мельком упоминал, на чрезмерную одетость нашего века. Действительно, современный женский костюм не только скрывает формы тела, не только обезображивает их для глаза, но вредит им даже реально. <…>
Лев Толстой, указывая искусству социальные цели, самым резко отрицательным образом отозвался об изображении женской красоты. <…> Даже самому сухопарому профессору эстетики и убежденнейшему кантианцу не удается отвлечься от половой оценки при анализе женской красоты, не удается даже достаточно искусно припрятать ее. В самом деле, то, что называется биологической красотой, красотой животных форм, на большую половину сводится, как это доказано, к высокой гармонии частей, замечательной приспособленности тела к выполнению своего назначения. <…>
Пол имеет самое прямое отношение к жизни. Аскетическое отрицание пола, с бульварным шиком выраженное недавно умершим Мендесом в афоризме: «Пол — это порок», есть признак самоубийственного упадка жизни, и, конечно, безмерно выше стоит обратное утверждение Фейербаха: «Бесполость есть величайшее уродство». А раз пол и половые признаки имеют самое непосредственное отношение к развитию жизни, то они неминуемо должны занять важное место и в биологической красоте человека. Прекрасная женщина — это женщина, роскошно приспособленная к жизни, следовательно, также к супружеству и материнству, — как и прекрасный мужчина должен иметь все качества супруга и отца. <…> Оценивая красоту женщины, я могу совершенно отвлечься от всякой личной страсти, и, конечно, прекрасная статуя или картина не возбуждает в здоровом человеке никакой похоти; но отвлечься при подобной оценке от всякого представления о любви и чувственности — невозможно и нелепо».
О феномене российской «чернухи» на примере писателя начала XX века Леонида Андреева
Это должно быть особенно близко всем жителям России. Именно этот подвид социальной драмы стал визитной карточкой российского авторского кино как на родине, так и на заграничных фестивалях. Но в Российской империи тоже был свой Юрий Быков, которого звали Леонид Андреев и его творчество анализирует Луначарский. Важно отметить, что Луначарский это и многое другое писал не в пустоту. Ещё в 1905 и 1908 годах, когда Луначарский был партийным публицистом, Андреев ему отвечал публично и в личной переписке признавал справедливость некоторых замечаний. Очень многих писателей, включая Максима Горького, который был его другом, Луначарский знал лично.
«Искусство стремится дать нам познать жизнь и разобраться в ней. Оно тоже вносит порядок в хаос внешних явлений: оно подчеркивает характерное, устраняет случайное и побочное, руководя нашим умом, дает ему в короткий срок проглотить огромное количество образов, чувств, идей. Оно дает возможность жить концентрированной жизнью. Наука дает общие абстрактные формулы, искусство дает переживания.
У Андреева есть размах. Он задумал уничтожить все. Он как землетрясение. Саввой он сказал, что человеческий род неисправим и что его надо истребить. Конечно, разрушение Андреева словесное, истребление литературное, но слова — яд сильный, и Андреев истребляет жизнь, обнажая ее, вскрывая ее. Будем ли мы за это в претензии на Андреева? Нисколько. В жизни так много больного, околевающего, гниющего, что мы благодарны эмиссару смерти, гробокопателю Леониду Андрееву. И хочется ему, человеку в чумном плаще, человеку с чумным крюком, подкравшись сзади, всадить нож в спину тому, кто не хочет умирать. Для его, Андреева, торжества нужно все, всех свалить в известковую яму. Литературно, конечно. В этом его величие.
Спиноза сказал: «Свободный человек ни о чем не думает меньше, чем о смерти». Спиноза вдавил бы клеймо трусливого раба в лбы господ Мережковских, Бердяевых и… самого могильного могильщика — Андреева.
Мечущийся и в то же время бунтующий мещанин, начавший мыслить, но не сведший свои мысли ни к какой системе, начавший чувствовать и испытывающий больше горя, чем радости, в области своей эмоциональной жизни, — вот что такое Л. Андреев, и понятен его огромный успех, и понятно то, что этот успех вылинял сейчас. Именно болезнь Л. Андреева дала ему возможность с необычайной тонкостью и богатством наблюдать ужасы повседневщины и рисовать эту повседневщину именно как сплошной ужас, ибо у него всегда был наклон выпечатывать впереди черные краски, заливать этими черными и черно–багровыми красками всю картину и не останавливаться иногда перед превращением действительности в фантастику и символ.
Несомненно, есть искусство, вся тенденция которого сводится к тому, чтобы «премудрому пескарю» было тепло и уютно в его норе, искусство, находящее все свои ресурсы в меланхолии разного тона. Но меланхолическое искусство мы допускаем только как эпизод или как переходное состояние перед взрывом активного негодования, меланхолия же как центр искусства, как душа его — действительно есть «проклятие»! Меланхолия, как постоянное душевное состояние, это — непристойная болезнь, свидетельство о полном истощении организма».
Стоит отметить, что резкость высказываний Луначарского (например, цитата Спинозы) объясняется двумя основными факторами. Он был современником многих реалистов-классиков золотого века русской литературы и которых противопоставлял писателям-декадентам начала XX века, ударившихся в мистику и ту самую чернуху ради чернухи. А во-вторых, всем было очевидно, что Российская империя беременна революцией и все её ждали уже в ближайшие годы. И раз в 1905 году не вышло, то получится в следующий раз. А в таких условиях демонстративная пассивность приравнивалась к дезертирству. Искусство тогда было чрезвычайно политизировано и форму от содержания была крайне сложно оторвать. Итак, продолжим. Луначарский даёт характеристику типичной «чернухи».
«Для больной надорванной жизни погружение в ничто, постепенное замирание может быть целью, смерть может противополагаться жизни как нечто прекрасное. <…> И тот факт, что эстетика жизнеотрицания могла найти в искусстве свою градацию эстетического совершенства и свои шедевры, с ясностью показывает нам, что целая плеяда художников поддавалась эстетическому пессимизму. Присмотримся поближе к искусству, отрицающему жизнь. У него всегда три основных приема:
1. Изображать земную жизнь как можно более безнадежной, как можно чаще повторять, что жизнь есть страдание, что человек жалок, что прогресс сказка и т. д. и т. д. Утверждать это со всею силою искусства, сообщая все мрачное и серое, что только есть в жизни.
2. Но такого рода горькое искусство, отнимающее всякую надежду и не дающее взамен ровно ничего, прямо невозможно. Как ответ души на такую безотрадную картину мира художник выдвигает: a) смирение, b) сатанический протест, c) надежду на потусторонний мир. Украшение безрадостной жизни самой по себе, с полным, однако, отрицанием возможности ее исправления, является поэтому вторым приемом пессимистического искусства. Мы жалки и заброшенны: давайте утирать друг другу слезы и перевязывать раны.
3. Художник стремится утверждать, будто умирание с бесплодною гордостью на бледном челе есть нечто прекрасное, будто бы прекрасно умирание, омытое слезами всеобъемлющей жалости.
Г–н Андреев всегда описывает обыденную жизнь, но зато «во всем ее трагизме», то есть так, как будто она — сплошной вертеп. Значительность жизни придана грубым сгущением красок и невозможно–мелодраматическими эффектами. Вот знаменитая уже «Бездна», где юноша с хитрой улыбкой щупает тело изнасилованной разбойниками девушки и сходит с ума. Вот «Ложь», где герой наступил ногой на тело женщины, убитой им, и захохотал. Уф! Даже в самых простеньких рассказах всегда переход от ужасов к слезливости, — переход, столь типичный для мелодрамы. Вы знаете об «ужасах на пенни», которые глотает английский обыватель? Г–н Андреев дал читателям–андреевцам «ужасов на целый рубль».
О злодеях больших и малых
Далее Луначарский затрагивает важную и очень актуальную тему – привлекательность образа злодеев. Я как-то не задумывался почему самые яркие герои популярных сериалов – злодеи или хотя бы антигерои (из самого актуального Хоумлэндер и Сол Гудман).
«Серый, посредственный обыватель, свой пессимизм — плод хилого организма и жалкой воли — он желает возвести в мировую философию трагизма жизни, свои нервные припадки — в печать особой культурности, свою хандру — в загадочную и очаровательную грусть. Этою типа людей накопилось что–то много. Они доводят свой пессимизм до самой театральной и кричащей ненависти к бытию. Наиболее активные из них изображают «гений и беспутство», принимая беспутство за явное доказательство гениальности. Свобода непонятна им ни в какой форме, кроме преступления или подлости. Ничем, по их мнению, нельзя доказать внутренней свободы в такой мере, как низким поступком, совершенным сознательно.
В безобразных, отвратительных поступках, лжи и разврате видят высшую победу личности над ходячей моралью. Быть может, меня обвинят в преувеличении, но я утверждаю, что в самых захолустных углах России сидят люди, с великим трепетом мечтающие о том, чтобы выделиться, крикнуть громко, обратить на себя внимание. Они на словах «презирают толпу», но удивить эту толпу хоть на мгновение — мечта их.
Для этих «жаждущих отличиться» пишет в Германии и Польше Пшибышевский, во Франции — плеяда декадентов, в Италии — Аннунцио, в России — Леонид Андреев. Гиперболы, крикливые положения, грубая мазня, кровь, грязь, изнасилование, убийства, самоубийства и бездна сумасшедших заполняют огромное большинство рассказов г. Андреева.
Все согласны, что существуют недозволенные способы борьбы. Негодяй этого не признает. Негодяй должен приближаться к типу Вотрена (герой романа «Человеческая комедия») у Бальзака: он хитер, решителен, неумолим, пользуется всяким средством, он презирает баранов и сознательно противопоставляет им себя как волка. От Вотрена рукой подать до Наполеона или другого какого–нибудь великого борца за свою славу и мощь, которого только потому не называют негодяем, что он победил общество».
И вообще сейчас многие одержимы так называемой «серой моралью», когда нет однозначно плохих людей и можно найти оправдания чему угодно и для кого угодно. Это такая форма смирения, которую кино и сериалы успешно продают. И точно также увлечение героями, которые всё придут и сделают сами – это такая же отдушина для всех обиженных несправедливостью жизни.
«Бродяга — вот кандидат в преступники, безработный — вот кандидат в бродяги. Когда нужда придушит человека среди роскоши, равнодушия, презрения «братьев–людей», он возмущается, а если у него есть сила воли и огонь в крови — он мстит. Ему не писаны законы общества, которое его отвергло. Оно не дает ему ничего, — он постарается взять сам, что сможет. Нельзя отрицать также, что на почве дегенерации происходят возвраты к звериному типу человека. Подвергните такого человека испытанию: там, где другой просто рассердится, он придет в исступление, кровь зальет ему мозг, он скрипнет зубами, рванется и размозжит все, что сможет.
Мы можем ужасаться перед этими вспышками страсти, но зверя–человека нельзя презирать, как нельзя презирать тигра. Существуют, конечно, преступники–пакостники, слабосильные люди, которые совершают преступления словно против воли, терзаются после, клянчат о помиловании и снова совершают преступления. Негодяй — крупный, сознательный человек, борец и стратег. Что можно поставить ему в вину? Узость его целей. Негодяй не понимает, что настоящий размах характер принимает, только борясь за вековые цели, далеко превосходящие рамки индивидуальной жизни.
Перефразируя великие слова, мы можем сказать: одним читателям играют на свирели, и они пляшут, другим — поют, а они плачут. Пусть же кто–нибудь трубит зорю и боевые марши: есть читатель, который хочет этого. Господа писатели, этот читатель хочет делать большое дело, — посветите ему!»
Луначарский как критик и политик
Продолжая тему литературной критики. В сочинениях он касался также театра, музыки, живописи, скульптуры, архитектуры, образования и был чрезвычайно эрудированным человеком. Пока в годы войны он сидел в эмиграции Швейцарии к нему приезжал, например, известный французский писатель Ромен Роллан, выразив уважение к его творчеству. Так что его критические и исторические работы находили отклик у крупнейших писателей и мыслителей своей эпохи и сегодня наверняка будут любопытны. Например, очень большая статья о Гюго, в которой рассматривается его социально-экономическое происхождение как автора.
«Гюго был одним из крупнейших представителей народнически–радикального либерализма. Исторически он нам интересен как таковой, как представитель, пожалуй, наиболее либеральной формации либерализма, державшийся на своем посту в течение более чем полувека и своеобразно, закономерно отразивший в своей жизни и творчестве множество любопытнейших перипетий политической и идеологической истории мелкой буржуазии в ее борьбе с правыми и левыми соседями. Сам Гюго в 1855 году так и говорил о себе, как представитель либерализма:
«Мы — люди XIX века, мы — новый могучий народ, разумно мыслящий, трудящийся, свободный. Мы представляем самый цветущий возраст человечества — эпоху прогресса знаний, искусства, братской любви и веры в будущее. Так прочь же от нас эшафоты, этот призрак отжившего варварства. Разве тьма может предлагать свои услуги свету? Наше орудие — мысль, поучение, терпеливое воспитание, честные догматы, религия, труд, просвещение, милосердие».
Уже в этой тираде чувствуется вся та приверженность к фразе, звучной, но пустой, неопределенной и велеречивой, которая свойственна была либерализму во всех его проявлениях, и в особенности как раз у наиболее для него типичных, наиболее ярких, привлекающих внимание широких масс, представителей. В этом отношении Гюго, — бесспорно, один из величайших такого рода «пророков» либерализма — выдвигается на первый план. Гюго оказался по личным своим свойствам необыкновенно типичным, богатым и совершенным рупором прогрессивных идей мелкобуржуазных масс одной из самых передовых стран Европы».
В дополнение к этому можно порекомендовать статью «Художественная литература — политическое оружие», которая вполне наглядно развивает идеи, выраженные во многих критических и исторических статьях: «искусство, с одной стороны, служит познанию окружающего, а с другой, может иметь, как и наука, свою практическую, или техническую, сторону. Искусство, как сила познавательная, могущественно тем, что оно дает познание в образах, а образы человек воспринимает легко и даже приятно. <…> Но искусство не только познает, оно влияет на сознание людей, потрясает их чувства, определяет их волю. Это и есть практика искусства. В общем этого воззрения на искусство придерживаемся и мы».
Но Луначарский был не из тех, кто пописывает для того, чтобы читатель почитывал и «не просто влюбленный в литературу человек, которому хочется дать одно из своих суждений» (так Луначарский писал про литературного критика и дипломата Вацлава Воровского, но мог написать и про себя). Это прежде всего политический деятель и своё творчество он рассматривал как элемент своей общественно–революционной деятельности.
Вот программная статья про значение искусства и его задача социал-демократического когда Луначарский был членом ещё РСДРП, а не ВКП(б) и был известным оппозиционером. Он и сам понимал, как звучит заголовок, поэтому начал её со слов: «Гм–гм!» — делает читатель, прочтя заглавие настоящей статьи, и на лице его появляется снисходительная улыбка. «Бывают же такие чудаки, как этот автор! Какое наивное представление о художественном творчестве! По его мнению, оно может быть партийным! Не то что уж политическим — а прямо партийным! Да и что я говорю: может быть, — я убежден, что в своей наивно озаглавленной и, конечно, столь же наивно изложенной статье он станет доказывать, что оно должно быть партийным». Ну и далее эта тема подробно раскрывается.
И тем интереснее познакомиться с программной статьёй уже про задачи и трудности советского искусства, написанная в 1924 году Народным комиссаром Просвещения Луначарским: «Какие стороны искусства могут и должны интересовать Советское государство? Какие области его должны мы и впредь держать под своим контролем и поддерживать государственными ресурсами?» Не менее интересна статья «О сатире», где Луначарский говорит о неадекватном понимании самокритики: «Никому не приходит, например, в голову запретить «Крокодил». Но некоторым пришло в голову заявлять, что в настоящее время сатирические театральные пьесы: комедии аристофановского типа, фарс, обозрение, оперетта и т. д. — не могут иметь места». В этих статьях есть и чисто исторический интерес, если хочется узнать о культурной политике раннего СССР. У Луначарского очень много статей на злобу дня, посвящённых сложностям культурного строительства в стране, разрушенной двумя войнами, экономической блокадой и отъездом массы старорежимных специалистов.
Луначарский был чрезвычайно плодовитым автором, ловко совмещая написание статей, регулярные лекции и публичные дебаты с министерской должностью. Его лекции по истории религии и антирелигиозной пропаганды до сих пор актуальны, просто потому что с тех пор ничего принципиально не изменилось. Есть целая книга «Об атеизме и религии», составленная из множества лекций 1920-х и более ранний двухтомник о религии: «Религия предполагает прежде всего потребности и страдания, утолить которые человек чувствует себя бессильным. Это, и только это выводит его за пределы индивида, заставляет его искать связи вне себя, союзников, покровителей. Религия — «связь». Потребность естественно ведет за собою более или менее смутное или ясное представление о том состоянии, которое наступило бы по её удовлетворении. Голод рождает желание пищи, мечту о сытости <…> Идеал есть мечта, но не всякая мечта, а мечта, порожденная неразрушимыми потребностями. Религия связывает идеал и действительность, отыскивает пути от последней к первому». Мысль сегодня вполне очевидна, но не потершая актуальности. И в целом показывает направление, в котором она будет развиваться.
В завершение хотелось бы вернуться к тому, с чего начал – к Андрееву и «чернухе». Это была не единственная статья, а серия и целая дискуссия в различных журналах и не только социал-демократических. Вроде деспотичная царская Российская империя, а общественная жизнь тем не менее кипела не в пример сегодняшней. И Леонид Андреев был не одинок в своих взглядах, хоть и был сам талантливым. Вацлав Воровский, которого время от времени вспоминает и цитирует Луначарский, в своей статье «В ночь после битвы» показывает, как писатели отрефлексировали поражение Революции 1905 года. Как он метко некоторых охарактеризовал: «люди, для которых сама эта борьба была не более, как захватывающим спортом, и которые, свалившись с лошади, едут в публичный дом развлечься после неудачи». Там нашлось место рецензии романа Фёдора Сологуба «Навьи чары», в котором узнаются черты как сериала Карамора, так и фильма Статский советник.
Надо понимать, что Воровский был политическим деятелем и партийцем, а потому революционные события для него были личными: его друзья и знакомые поехали в ссылку и на каторгу, а некоторых попросту убили. И вот роман Сологуба о революционерах. Как пройти мимо такого. Воровского больше интересовала содержательная часть, а не формальная и он приводит массу отрывков из романа, а потом их комментирует. Я приведу здесь только один, но они примерно такие же.
«Были студенты и курсистки. Так радостно взволнованы были юные! Так волновались все собравшиеся! Так сладко были взволнованы мечтою освобождения, так нежно и страстно были в нее влюблены!
И не одно здесь было юное сердце, в котором девственная страсть сочеталась с мечтою освобождения, и в восторге освобождения пламенели, пламенея, юная жаркая любовь, — освобождение и любовь, восстание и жертва, вино и кровь, — сладостная мистерия любви жаждущей и отдающейся! И не одни загорались очи, увидев милый образ, и не одни шептали уста:
— И он здесь!
— И она здесь!
И в тени за поляной, где не видят нескромные взоры, нетерпеливые уста в робкий и быстрый сливались поцелуй. И отпрянули друг от друга.
— Мы не опоздали, товарищ?
— Нет, товарищ Наталья, еще не опоздали. Сказано сладкое имя.
— Пойдемте, однако, туда, товарищ Валентин. Сладкое сказано имя.
Вы думаете, это друзья г-на Сологуба собрались на веселую вакханалию — подальше от взоров полиции? Нет, это, видите ли, должно изображать социал-демократическую массовку. Занятная штука, эта социал-демократия!
Из таких порнографических элементов [в самой рецензии примеров больше] составлен «социал-демократический» роман Федора Сологуба. И эта суздальская мазня преподносится с развязным заявлением: «Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я — поэт». Было бы правильнее написать: «Беру кусок бумаги, гладкой и белой, и пишу на ней, что взбредет в голову, ибо есть еще неразборчивые издатели, которые платят за это деньги, и наивные читатели, которые принимают меня всерьез». Господин Сологуб, как видно, очень внимательно изучал социал-демократов и особенно социал-демократок. Но в силу психологической неизбежности он воспринял только то, что было доступно его пониманию. Как жаль, что члены социал-демократической фракции II Думы, представ перед судом, не вызвали г-на Сологуба в качестве эксперта; тогда бы ясно стало, что социал-демократическая партия — не «преступное сообщество, имеющее целью и пр.», а просто незарегистрированный кружок поощрения всесторонних половых сношений. И вместо каторги депутаты приобрели бы чисто сологубовскую популярность».
