Постмодернизм и традиционализм в «Мертвеце» Джима Джармуша
— Спасибо, мистер текст под картинкой, было весьма любопытно послушать ваше мнение)) А теперь, если позволите я начну, кхм..
Начну с небольшого, но важного предисловия: этот текст пережил что-то вроде производственного ада на миниатюрных полях моего писательского труда. Я настолько неустанно пытался подобрать или скорее сотворить, выковать нечто вроде универсально-идеального ключа (философской!) интерпретации картины, что элементарно перегорел, но не критично – просто нужна была пауза. Однако взглянув на текст после перерыва, т.е. слегка протрезвев от дионисийского творческого экстаза, я ужаснулся как и его общей абсурдной неуместностиии? (Хотя прикол в этом тоже есть), так и ужасно запутанному философскому узлу из нагроможденных академических терминов, элементов лора фильма и философских теорий, которые мне нужно было как-то натянуть друг друга. Судьба текста стала примерно ясна, два варианта:
1. Переписывать все с первого слова.
2. Вечный покой стола (заметки), с отчаянным проблеском надежды на то, где-то вглубине цифрового текста вызревает зерно величайшего (это слово тут не нужно, но без него фраза звучит дерьмово) потенциала.
Что ж, мессия религиозного культа в микро-мире моей статьей воскрес, не слишком позже Иисуса – а тот был достаточно пунктуален, хоть и слегка неопрятен.
Первое чудесное деяние воскресшего рецензии творится прямо сейчас перед вами, статья получила вторую жизнь и новые смыслы. Признаем, что со своей задачей этот текст так и не справился, и как уинорецензия, не говоря уже о философском эссе, он не удался — профессиональный брак. Зато как исторический (ну ок, еще психологический возможно и культурологический — сколько угодно, я обеими руками за!), да и не только как источник, как объект пребывающий в событиях (какой-то интерстеллар начался), он очень сильнл апгрейднулся. И здесь я предлагаю всем сойтись на очевидности последнего суждения, дабы я снова не угодил в ту же самую яму!
Если нужно, вы и сами все аргументы добудите – даю вам благославление самим творить канон, прям как Таро своим игрокам, по сути превнося в японское поле знаменитую максиму Ролана Барта. Только вот парадокс в том, что в отличие от француза японец автора воскрешает, а не убивает.
И эта особенность, как возможно кто-то мог подумать, исходит вовсе не из гениальной головы йоко таро как независимого творца, но отражает негласную генеральную линию японского нарративногл искусства. Этот мотив европейского просвещения, этот стержень гуманизма утвердился в японской культуре столь же прочно технически, сколько шатко и неловко с точки зрения уместности – причем, свинцовая мировая классика «Расемон» в этом плане ничуть не лучше, чем условный легендарный, но все же наивно-подростковый Наруто. Кажется, морализаторство по-европейски как будто бы зазубрено японцами как надоедливый стих, а вовсе не как изменившая твою жизнь в лучшую сторону любимая книга. Понимаете, о чем я? Хе-хе.
Все, теперь точно замолкаю!
Итак, текст:
«Лучше не путешествовать с мертвецом» (с) Анри Мишо. Если путь чего-то стоит, то почти наверняка простирается по обе стороны бытия. Если же на ином пути и вовсе разрушается иллюзия завесы, якобы отделяющей трансцендентный вечный мир от мира материального и бренного; если в ходе этого странствия к тому же беспощадно деконструируется (пост)авраамический вздор о линейном времени, прогрессе, цивилизации, морали и прочих христианских рудиментах на теле современности – что ж, такое странствие бесценно (по крайней мере стоит немало табака). Путешествие джарумшевского «Мертвеца(“) – не только бесценно, но и, как это ни парадоксально, бессмертно. Хотя бы потому что перед нами достойнейший преемник «Одиссеи» и «Улисса» – не примитивно насмешливо. имитирующий, а переживающий в новой философской переспективе вечный сюжет о возвращении героя домой. В этой новой перспективе якобы непреднамеренная отсылка в имени главного героя (Уильям Блейк, как культовый английский поэт-романтик) неожиданно обретает иной метафизический статус в оптике традиционного мышления его спутника-индейца. Тот убежден (с тех пор как узнал имя героя), что перед ним тот самый поэт Уильям Блейк, только мертвый. Таким образом отсылка преодолевает рабское бытие вспомогательного средства автора, обретает субъектность и даже центральное место в сюжете – по сути становится автономным, отсылающим к самому себе сверхсимволом, парадоксальной (т.е. истинной) вещью в себе. До встречи с индейцем Никто герой Деппа был пустой оболочкой, костюмированной куклой с именем культого поэта и неким подобием души (в фукианском смысл), запечатанной в рекомендательном письме о приеме на работу. Когда письмо оказыватся отвергнутым, герой становится самым настоящим фантомом, бесцельно бродящим по чистилищу. И только когда, вопреки здравому смыслу, признает себя поэтом Уильямом Блейков — обретает всю полноту бытия. Содержание художественного произведения равно сумме его стилистических приемов, а смысл, как известно, рождается с каждым новым прочтением. Комбинация тропов в «Мертвеце», поражая своей гениальностью. заставляет недоумевать над тем, как автору «концептуальных» богемных дурачеств про кофе и сигареты что-то подоброе вообще могло прийти в голову. Дэвиду Линчу — пожалуйста! На крайний случай – Терри Гиллиаму, но никак не этому артхаусному выскочке… Но, к счастью, фатум неотвратим, идея эсхатологического антивестерна пришла именно Джармушу – визионеру и магу, способному превратить обычный столик в кафе в метафизическое пространство, переполняемое откровениями. Путешествие Уильяма Блейка согласуется с принципом вечного становления (возвращения). Оно происходит всегда и сразу на нескольких метафизическиэ уровнях — в т.ч. на уровне кинотекста. Древнее самой пыльной ветхозаветной истории, это путешествие переживет все эпохи будущего, все вариации Страшного суда, все тысячелетние царствия, темные века и расцвет постапокалипсиса, миллионы упадков и ренессансов, межгалактические странствия, новые открытия и новые порабощения. Переживёт парадоксально, ведь путешественник – мертвец, стремящийся стать еще более мертвым. Перед нами торжетство Логоса, освобожденного от власти догмата, автономного Логоса в значении высшего символа, некоего слова-абсолюта, выражающего абсолют метафизический. Так, всё ещё методологически постмодернисткий киноязык или, вернее, кинотекст мертвеца, неожиданно и парадокасально оказывается соврешенно не постмодернистским субстанционально. Это по-прежнему язык тотального отрицания (за счет стеба, искажений и т.д) всей предшествующей эстетической традиции, из которого, однако, почему-то рождается не очередной деструктивный антиманифест, а созидающий Логос. которн выраж в форме стеба, абсурдных предлагающий зрителю принципиальго ноОн не развлекает, не сподвигает к рефлекссии, не учит, но погружает (точнее, способно погрузить) в нечто вроде религиозгого экстаза, работая не как привычный художественный текст, но как молитва, мантра или заклинани
Здесь текст рушится, как будто он действительно капень…
Возможно есть еще пару утерянных кусков. Если вдруг найду, куда-нибудь вставлю, а может просто как приложение оформлю.
