Ну что, уже начало апреля, а значит, пора наконец выбросить елку и дописать третью часть отзывов о прочитанном в 2022 году. Все тот же расслабленный стиль, разве что попробую быть более кратким. Внутри вас ждут «Поправка-22», «Лавр», «Голубое сало», «Циклонопедия», «снарк снарк» и «Каузальный ангел». Да, вот часть первая, а вот часть вторая.
- «Алкиной» Романа Шмаракова
- «До и во время» Владимира Шарова
- «Лавр» Евгений Водолазкина
- «Голубое сало» Владимира Сорокина
- «Нерадивый ученик» Томаса Пинчона
- «Поправка-22» Джозефа Хеллера
- «Дни Савелия» Григория Служителя
- «Жизнь А. Г.» Вячеслава Ставецкого
- «Мальчишка Педерсенов» Уильяма Гэсса
- «Циклонопедия» Резы Негарестани
- «Кровь электрическая» Кэндзи Сиратори
- «Протагонист» Ася Володина
- «Мне ли не пожалеть» Владимира Шарова
- «Путешествие вокруг дикой груши» Петера Надаша
- «Каузальный ангел» Ханну Райаниеми
Осень второго класса – 6 книг (мало)
30. Великий провинциальный роман «снарк снарк» Эдуарда Веркина (16 октября)
В конце сентября захотелось отчего-то взять очень-очень большую книгу и долго-долго ее читать, но не сильно ломать мозг (в особенности потому, что в это время я писал редакторскую статью о «Плане D накануне» Ноама Веневетинова, которая выходила как раз порядочно мозголомной). Выбор «снарк снарк» был очевиден: Веркин – один из лучших российских писателей, малоизвестный в широких кругах из-за того, что редко пишет «взрослую» литературу (большая часть его книг обращена к подросткам), а тут он после нескольких лет молчания выдал мега-роман на 1450 страниц. Конечно надо читать, даже неважно, о чем, Веркин точно не подведет.
Оказалось, что Веркин не только не подвел, но и написал одну из лучших «нормальных» книг о современной России. Очень хочу написать о «снарк снарк» такой отзыв, чтобы все прочитавшие его пошли и купили двухтомник, но если вдруг у меня не получится, то просто знайте – книжка кайф (хоть и выглядит пугающе, потому что это два огромных кирпича).
В центре романа – Виктор. В первом томе молодой, во втором средних лет мужчина без каких-то особенностей, кроме способности к неограниченному словоблудию. Еще в 90-х он написал неплохо принятый роман «Пчелиный хлеб», но дальше художка у него не пошла, и чтобы не пропадать зачатку писательского бренда, Виктор занялся так называемыми «локфиками» – выдуманный Веркиным термин для вполне реальных заказных книг о городах и селах (когда местные власти заказывают красивое издание с фотографиями, историей, легендами и современными достоинствами своего города, не особо заботясь, что там внутри будет конкретно написано, лишь бы презентабельно). То есть после «Пчелиного хлеба» Виктор пишет то, за что платят хорошие деньги, но что никто не будет читать.
В первом томе «Чагинск» (не путать с романом Водолазкина «Чагин») Виктор в 2001 году вместе с логорейным фотографом Хазиным приезжает по одному из заказов в город Чагинск, где в детстве он проводил каждое лето в доме у бабушки. Чагинск выдуман, но, судя по ориентирам, рассыпанным по тексту, он расположен в Костромской области, между Кинешмой и Чухломой. Рекламную книгу о городке писать откровенно не из чего: это просто место, где живет 12 тысяч человек, в том числе несколько знакомых Виктора, без знаменательных событий и фигур в истории и без малейших крупинок уникальности в 2001-м. Но заказ сделан, деньги выделены, а потому Виктор и Хазин с первых же страниц начинают выдумывать для «локфика» и великое прошлое, и привлекательное настоящее Чагинска.
Уже здесь, до сюжетообразующего события – исчезновения двух мальчиков, которое не хотят расследовать власти – Веркин задает центральный конфликт романа-эпопеи: слово против мира. Все 1450 страниц, по сути, посвящены тому, как человек с переменным успехом противостоит реальности с помощью языка. Сначала поведение Виктор и Хазина выглядит высокомерным: приехали, понимаете ли, из столиц умники, чтобы за бабки наврать с три короба – но это только до первого странного происшествия, после которого выясняется, что герои обстреливают цитатами, мемами и веселой чушью чагинцев и самих себя не столько по снобизму и даже не от автоматизма профессиональных сочинителей, сколько с защитной целью.
Автор показывает, что против пугающей реальности у человека ничего нет, кроме слов, из которых можно соорудить себе как своеобразный скафандр в агрессивной среде чуждого пространства, так и целый виртуальный мир, заслоняющий то, на что говорящему почему-то очень не хочется смотреть. При физическом столкновении с реальностью пользы от слов никакой, но как только равнодушный космос в очередной раз оставляет героев наедине с собой, они вновь обретают иллюзию контроля над своей жизнью и окружением с помощью силовых потоков прибауток, умствований и вранья. Не можешь ни познать, ни освоить мир? Сочини его!
Хотя язык не может бороться с реальностью, когда та прыгает бешеной мышью из-под пня или похищает двоих мальчишек, оставив только окровавленную кепку, у него все же есть громадная власть – над человеческим разумом. Мир не меняется от сказанных слов, магическая функция языка действует иначе: она перестраивает мировоззрения людей, поверивших услышанному или написанному. В первой книге романа Виктор буквально творит новую легенду Чагинска из ничего и в процессе засеивает умы чагинцев фейками, которые затем срастутся со старыми поверьями и превратятся в общепринятое мнение о городе. Шуточка о строительстве АЭС переродится в предубеждение, что в низовьях из земли сочится радон (что?).
Внешний сюжет в роман простецкий. В первом томе будет репетиция дня города, творческий вечер в доме культуры, шашлыки с местными чиновниками и столичным миллиардером, очень много алкоголя, регулярные увязания героев в костромских пейзажах, флэшбеки в детство Виктора, вялые попытки расследовать пропажу мальчиков вместо милиции – в общем, фиксация провинциальной российской жизни 2001 года, этакие «Особенности национального вранья». Но за бесконечной болтовней об адмирале Чичагине, способах применения чаги и перспективах развития региональной промышленности вперемешку с воспоминаниями, кто на кого как посмотрел 15 лет назад, начнет разворачиваться внутренний сюжет: что на самом деле происходит в городе? о чем врут и о чем умалчивают чагинцы? почему об исчезнувших мальчиках предпочитают не вспоминать? чего не видит Виктор из своего словесного скафандра?
Не скажу, чем заканчивается первый том. Второй том «Снег Энцелада» повествует о лете 2018 года, когда порядком окрякшему Виктору приходится вернуться в Чагинск и дорасследовать дело 17-летней давности о пропавших мальчиках. Здесь Эдуард Веркин показывает, насколько в России все изменилось за время, прошедшее с начала первого срока Путина до начала четвертого срока Путина, и одновременно насколько все осталось тем же самым. С одной стороны, стало больше здравомыслия и меньше угара, поэзия как-то ушла из жизни, зато проза вышла вполне комфортной. Одни за полтора десятилетия канули в забвение, другие неожиданное поднялись (директриса ДК стала мэром, жутковатый таксидермист – успешным бизнесменом). С другой стороны, взлета России к тем самым снегам Энцелада не случилось: полуразрушенная провинция осталась полуразрушенной провинцией, Чагинск теперь борется за переход из городов в поселки городского типа, и жизни в нем еще меньше, чем в пьяном 2001-м.
Попытка заново расследовать старый «глухарь» оборачивается для главных героев осмыслением пройденного за 17 лет пути и сведением счетов с российской действительностью. Желания с кем-то и чем-то всерьез контактировать у Виктора к 45 годам стало только меньше, а по части информационного огораживания от мира он прокачался до настоящего гуру самоизоляции. Реальность к 2018 году как-то раскисла, затихла, будто бы подчинилась человеку и его выдумкам – и в то же время осталась такой же тревожащей и непознаваемой. В вымирающем Чагинске Виктора вместе с постаревшими знакомыми ждет целый квест по сбору улик, однако они что-то значат только в рамках тех фантазий, которые персонажи выдумали сами, и выходит, что расследование ведется не о том, куда пропали мальчики, а о самопознании: зачем герою узнавать правду? что изменит эта правда в нем и в мире? зачем вообще вмешиваться в реальность?
И вновь, все это подается автором не в каких-то долгих умных, но скучных беседах, а в режиме параноидального трагикомического триллера, где персонажи постоянно подозревают что-то очень плохое – и плохое в самом деле постоянно происходит, только не то, которое ожидалось. Подкисшая и притихшая реальность не раз даст отпор попыткам приручить ее, продолжая быть тем самым бесконечным «снарк снарк снарк снарк»ом, известным неуловимостью и смертельной опасностью. Мир есть снарк, намекает Эдуард Веркин своей провинциальной эпопеей, и пытаться заклинать его словами бесполезно. Но ничего другого человеку попросту не остается.
Вот так пообещал быть более кратким… Ладно, будем считать, что это отзыв о двух книгах, в издании романа два же тома.
31. Роман-хрестоматия античной литературы «Алкиной» Романа Шмаракова (20 октября)
Роман Шмараков – уникальный русский писатель: медиевист, знаток древней и средневековой литературы, переводчик с латыни, при этом человек очень большого чувства юмора. В своих сочинениях он в игровой (я бы даже сказал игривой) форме воспроизводит различные литературные жанры и стили, что дает читателю и развлечение, и побуждение к образованию в классической филологии. Веселье и отсылки к античности и Возрождению – очень редкое сочетание, обычно такие отсылки в художке сопровождают максимально серьезные щи.
До того я читал у Шмаракова «Каллиопа, дерево, кориск» – одновременную пародию на готический роман и роман в письмах, где главный герой никак не может толком рассказать о визите в замок с привидениями, постоянно отвлекаясь на посторонние истории – и «Автопортрет с устрицей в кармане» – упражнение в классическом английском детективе, посвященное живописи Ренессанса. «Алкиной» автор называет своим последним творением, отказываясь сочинять далее и желая посвятить остаток жизни (а Шмаракову сейчас всего-то 51 год, самый расцвет) переводам и преподаванию. Видимо, чтобы у поклонников не возникали вопросы, почему так, Роман Львович написал свой лучший текст, после которого действительно не грех уйти в писательскую отставку.
«Алкиной» – это краткое, но всеобъемлющее воспроизведение античной прозы, можно сказать, роман-хрестоматия, чтение которого дает общее представление о прозаическом наследии древних греков и латинян. Словно бы у автора стояла задача сделать демо-версию литературной античности для ленивых студентов. Здесь и упражнения в риторике, и путешествия, и суды, и нападения разбойников, и войны, и чудеса, вплоть до спуска в загробный мир, и любовная горячка, и цитаты из Гомера – все в характерном для Шмаракова юмористическом ключе, так что читать книгу не только познавательно, но и весело.
В соответствии с традицией, роман назван по главному герою Алкиною, который устраивается в школу риторики, преуспевает в диспутах и отправляется вместе с учителем и соучениками в далекий город с секретным заданием, по пути демонстрируя силушку риторическую всем подряд, а дальше начинаются стандартные ходы – разлука, плен, избавление, странствие, счастливое воссоединение, только не возлюбленных, как в разных «Хереях и Каллироях», а друзей-риторов.
С точки зрения корпуса современной русской литературы это очень странный, ни в какие категории не укладывающийся текст: эксперт по очень древней литературе взял и написал книгу, которая выглядит как оригинал доселе неизвестного экземпляра античной прозы в переводе на русский язык. Здесь нет ни заигрываний с сегодняшним днем, ни в целом отсылок к более поздним временам, «Алкиной» аутентично античен настолько, насколько это возможно для сочинения XXI века. Таких внекатегориальных текстов хотелось бы побольше, и жаль, да, жаль, Роман Львович, что на этом вы распрощались с сочинительством (например, ябпочитал вашу версию рыцарского романа).
Обязательно перечитаю, в том числе перед статьей о творчестве Романа Шмаракова.
32. Шизоисторический роман «До и во время» Владимира Шарова (24 октября)
Так хорошо у меня пошла русская литература, что я решил жахнуть подряд еще несколько топовых книжек топовых авторов. О любви с первого взгляда к тихому безумцу Владимиру Шарову я писал в предыдущей трети отчета, а «До и во время» взял, потому что читаю его по порядку.
«До и во время» – третий и последний роман великого автора, написанный в СССР, и это самая-самая сумасшедшая его книга. Неудивительно, ведь она посвящена безумию русской философии XIX века, а ее формальное действие разворачивается в дурдоме в 1960-е. Рассказчик, коротко сообщив о прогрессирующих провалах в памяти, повествует о том, как устроился в психбольницу на лечение и начал там записывать истории жизни пациентов, чтобы спасти от забвения и их самих, и их родственников и близких. В какой-то момент к нему пристал очень разговорчивый мужик с историей не о себе, а о, внезапно, Жермене де Сталь, и понарассказывал ТАКОГО, что в процессе чтения у меня не раз возникали вопросы к вменяемости не только автора, но и моей собственной.
Даже не знаю, какую долю спойлеров здесь стоит отмерить. За эту книгу стоит браться, только если вы готовы погрузиться в идеально сумасшедший текст, причем по-шаровски безупречно логичный, убедительный, энциклопедически проработанный – и в то же время насквозь больной. В «До и во время» Шаров впервые пишет «мягкую» альтернативную историю России, когда все события сохранены примерно в том же виде, но их причины принципиально не совпадают с общеизвестными. В данном случае в тайном центре русской истории XIX-XX веков оказывается мадам де Сталь, научившаяся клонировать себя в своих дочерях, и ее влияние на умы российских интеллектуалов.
Первой жертвой чар одного из клонов де Сталь оказался знаменитый религиозный мыслитель Николай Федоров, чья философия общего дела получила в романе весьма оригинальный генезис через сказку о спящей красавице. Сразу скажу, что весьма оригинальный генезис в «До и во время» получило вообще все реально существовавшее культурное наследие, которое только попало в книгу в авторском преломлении. Уже следующий клон де Сталь открыла популярный литературный салон и пропустила через него и свою постель едва ли не каждого видного российского мыслителя конца XIX века и начала XX-го. И если уж объяснять все максимально странно, то вы сами можете догадаться, чьей мамашей (а также страстной любовницей и идеологом репрессий) оказалась очередной клон де Сталь…
В романе Шаров показывает, что эволюция философской мысли последних 70 лет Российской Империи происходила в русле абсолютно шизофренической борьбы с православным Богом, не оставлявшей человечеству никакой другой роли, кроме роли строительного материала для рукотворного рая. Каждый начинал с недовольства тем или иным возвышенно-метафизическим аспектом православия и заканчивал необходимостью под произвольным логико-философским соусом уничтожить мир и построить на его руинах новый, более справедливый. Так автор открывает для читателя неожиданную правду, что деструктивные программы коммунизма вообще-то не на ровном месте выросли, а на плодородной почве оторванного от жизни умствования всяких там Соловьевых и Бердяевых (трахнутых мадам де Сталь, конечно). Каждый любитель пораскинуть мозгами требовал апокалипсиса – и в 1917 году он наконец случился как воплощение коллективной галлюцинации.
Центральная творческая задача Владимира Шарова, на мой взгляд, – обнаружение причинно-следственных связей между событиями российской истории. «До и во время» как один из примеров такого обнаружения очень интересно трактовать, отделяя избыточное безумие от уместного. К примеру, все, что касается истории Иосифа Джугашвили, однозначно является чушью, да такой забористой, что кружевные трусы Сталина в «Голубом сале» Сорокина выглядят как безуспешная попытка талантливого копировальщика перещеголять дикий оригинал. При этом философские системы переданы настолько достоверно, что возникает вопрос, а что же в реальности могло их породить, если не болезненное влияние клонов Жермены де Сталь? В том и суть книги – в предложении версии, откуда могли взяться все эти странные идеи, двигавшие русскую мысль в XIX веке. Эта версия даже лучше исторических фактов, поскольку вносит гармонию в философский хаос. Гармонию полнейшего безумия, которое все объясняет.
Обязательно буду перечитывать, но с меньшей охотой, чем «Репетиции» и «Мне ли не пожалеть». Для меня «До и во время» оказалась чрезмерно больной книгой, мне в работах Шарова нравится не этот аспект, а работа с христианскими системами. Тут тоже все про религию в человеке, но с шизой прямо перебор.
33. Роман-хрестоматия древнерусской литературы «Лавр» Евгений Водолазкина (28 октября)
«Лавр» Евгений Водолазкина известен как одна из самых мощных и важных книг русской литературы XXI века. Я прочитал его и обнаружил, что все так и есть. Это шикарная работа профессионального филолога-медиевиста, как и вышеописанный «Алкиной» Романа Шмаракова, только на отечественном материале.
«Лавр» – это история средневекового русского человека, работавшего врачом и ставшего святым. Автор показывает его в четырех периодах жизни: мифопоэтическое детство, юродивая молодость, паломничество к святым местам и отшельничество. Пока я читал первую часть, у меня было подозрение, что Евгений Германович воспроизводит лубок, поскольку там и простецкий стиль, и сказочные мотивы, и скабрезности, и внезапные вкрапления как на древнерусском, так и на современном просторечии (путаница штилей). Однако во второй части, где герой из-за пережитой трагедии стал юродивым и много лет творил чудеса, выяснилось, что у каждой части свой жанр: за лубком следует житие юродивого, затем жанр путешествия, затем житие отшельника.
В университете я очень любил и историческую грамматику, и древнерусскую литературу, поэтому получил очень много удовольствия от того, как точно и естественно Водолазкин пишет историю средневековыми жанрами и средневековым русским языком. При этом текст идеально доступный для любого читателя за счет простоты и ясности стиля. Вставки на древнерусском редкие и понятные, а в остальном текст написан короткими предложениями с яркими фразами. Еще в нем есть совершенно хулиганские вставки канцелярита и выражений XXI века, которые точно являются не багом, а фичей: по мастерству работы с текстом видно, что автор при желании мог бы весь роман написать языком XV века, но ему требовалось не щегольнуть, а рассказать вечную историю. Для ее передачи и необходима стилевая окрошка: слова из разных времен, соединяясь, говорят о вневременном.
История же в романе, не побоюсь этого слова, восхитительная (мне больше всего по душе пришлась часть о юродстве и чудесах). По сути, она о том, как тяжело быть супергероем, если же говорить по-средневековому – спасителем. Спасителей мало, попавших в беду много, и сил одного сколько угодно талантливого врача или чудотворящего святого на них не хватит. Подчас сил не хватает даже на самых близких. Однако ответственности спасителя это не уменьшает, как и его боли из-за того, что всех спасти не получится, а отказаться от призвания супергерой не может. Обретение силы, осознание ее границ, смирение, прозрение, любовь и ненависть спасенных – Водолазкин показывает весь путь спасителя до самой смерти.
Я весьма удивлен, что эта от начала до конца православная книга снискала всеобщую любовь, поскольку в литературном бомонде у нас все-таки принято быть атеистами и критиковать чужую религиозность. В «Лавре» показан прекрасный мир, где христианство реально, где есть и чудеса, и святые, где истинная вера с горчичное зерно действительно позволяет рушить горы в моря. Я бы такие книги читал и читал, они напоминают мне о том, как прекрасно верить в Бога. Обязательно буду перечитывать, и всем советую.
34. Роман-месть русской литературе и истории «Голубое сало» Владимира Сорокина (5 ноября)
Ну, раз уж пошел по мастридам, то зачем останавливаться. Сорокина, как и Шарова, и некоторых иных авторов, я читаю в хронологическом порядке. Весь советский период – «Норма», «Очередь», «Тридцатая любовь Марины», «Роман» и «Сердца четырех» – прочитан, а в 90-е Владимир Сорокин из крупной прозы смог только «Голубое сало», так что я сразу ждал, что текст будет авторским opus magnum. И не ошибся.
Меня, конечно, покорила первая часть «Голубого сала», написанная мутным мунспиком мрачного российского будущего, составленным из китайских слов, англицизмов и неведомых, никак не объясняемых терминов и жаргонизмов. Я даже расстроился, когда история во второй части перешла в режим «Сердец четырех» и темный язык оборвался вместе с жизнью его носителя – такой лингвистической мути, требующей от читателя учиться ее понимать, я бы и целую книгу прочитал, да и несколько книг тоже. Увы, «Голубое сало» построено как «Норма»: несколько сменяющих друг друга стилистических упражнений, каждое само по себе монотонно, но вместе они создают объемную палитру авторской НЕНАВИСТИ к литературе и истории России.
Итак, первая часть в «Голубом сале» – упражнение в «языке будущего» плюс упражнение в стилизации под классических русских писателей – Достоевский, Толстой, Чехов, Набоков, Пастернак, Ахматова, Платонов с вкраплениями в их стили фирменных сорокинских деталей вроде «люди в функциях животных и ресурсов». Вторая часть – знакомство с многоуровневой сектой любителей Земли Русской, сходное с погружением в ад плюс пара рассказов из раннего, вставленных в текст просто по приколу. Третья часть – упражнение в альтернативной истории, где в советских 50-х преспокойно живет аристократия, Сталин и Хрущев являются тайными любовниками, а Гитлер по-прежнему жив и правит Третьим Рейхом. Попутно Сорокин разделывается с поэтами-шестидесятниками, а заканчивает книгу, так сказать, «сном собаки».
Я очень-очень далек от «советской травмы», поэтому третья часть, где автор усиленно уродует исторические фигуры, делая их гомосексуалистами, наркоманами и шизофрениками, вызывала у меня только скуку. Как я писал выше, благородный, но очень ревнивый любовник своей матери в «До и во время» Шарова выглядит куда более ярким шаржем на Сталина, чем благородный любовник Хрущева в кружевных трусах: Сорокин просто пририсовывает Иосифу Виссарионовичу все самое мерзкое, что только пришло ему в голову, а Шаров подводит под свой образ историческую и психологическую основу. Единственное, что тут показалось интересным – это альтернативные портреты литераторов, с бомжихой-Ахматовой, бандитом-Мандельштамом, задохлой компанией Евтушенко и единственным достойным отвратительного звания настоящего поэта Бродским.
Если вы очень сильно ненавидите СССР, третья часть «Голубого сала» зайдет вам на ура. Мне зашли первая часть из-за замечательного мунспика и очень достоверных стилизаций под классиков (любимое – адский порноабсурд Набокова) и вторая часть из-за того, как Сорокин умеет дизайнить декорации. Мне не приходилось об этом писать раньше (потому что статью о пяти советских романах автора я так и не осилил), но я считаю Сорокина не писателем, а художником слова: он не рассказывает истории, а рисует картины письменным кодом. Предел метода «не рассказывай, а показывай», когда «показывание» уже не содержит в себе никакой истории, а только указывает на само себя. В «Голубом сале» это проявляется в полной мере – автор ничего не хотел сказать, но буквы на бумаге сложил красиво.
После прочтения романа у меня сформировалась смешная теория о тайне текстов Сорокина. Как мы узнаем из книги, голубое сало – это волшебное, игнорирующее теплообмен вещество, вырабатываемое клонами писателей после творческих актов. Клоны никогда не бывают совершенными, их нейросети вставляют в близкие к аутентичным сочинения различные артефакты: испражнения, насилие, секс, мат, путаницу людей и животных, случайные наборы букв. Так вот, если мы посмотрим теперь на все творчество Сорокина, то окажется, что оно состоит из того же самого: стилизация плюс фекальные, мясные, порнографические, матерные и абракадабровые артефакты. Какой из этого следует вывод? Тексты Сорокина написаны не им самим, а его клоном. В советские годы Владимир Георгиевич нашел где-то клоногенератор и с тех пор копирует себя, выдавая труды копий за собственные.
И это объясняет, откуда у Сорокина позиция «это просто буквы на бумаге». Сгенерированные нейросетями бессознательных клонов тексты – это и в самом деле не более, чем буквы, за которые «автор» не несет никакой ответственности. Очень ловкая защита от критики. Наверное, как-нибудь перечитаю, в особенности первые две части.
35. Сборник ранней малой прозы «Нерадивый ученик» Томаса Пинчона в переводах Захаревича, Слободянюка, Махлаюка, Кузнецова и Гузмана (18 ноября)
Поскольку в России «Нерадивый ученик» наконец-то был издан отдельной книгой с авторским предисловием, я не мог не прочитать его сразу по выходе из печати.
Сами рассказы меня почти не впечатлили. Прекрасно видно, что будущий автор Бога-Императора художественной литературы тут только ищет себя и расписывает ручку. Разве что «Секретная интеграция», чей финальный твист заставляет перечитать рассказ с начала, хороша. Сборник нужен скорее фанатам и исследователям Пинчона, которым интересно и нужно знать, что же он сочинял до «V.». В рассказах есть зачатки постоянных мотивов автора и даже несколько персонажей из последующих книг (а «Под розой» – это демо-версия викторианско-египетской части «V.»), но ничего значительного в отрыве от фигуры автора.
Зато очень интересным оказалось предисловие к сборнику, написанное самим Пинчоном, где он с высоты 50-летнего возраста трезво и с юмором оценивает свои молодежные попытки писать. Автор честно рассказывает о том, в каких условиях и каким человеком сочинялся тот или иной рассказ, без тени неловкости раскрывает их недостатки и даже призывает читателя не преувеличивать достоинства этих сочинений. Для человека, который предпочитает молчать и прятаться, предисловие какое-то нереально длинное и обстоятельное, и я был очень рад послушать дедушку Томаса хотя бы на тему его ранних вещей и исторической эпохи рубежа 50-60-х.
Я регулярно встречаю мнение, мол, хотите попробовать Пинчона, начните с рассказа «Энтропия» (короткая история о бардачной вечеринке и странной парочке этажом выше), но нет, все-таки его рассказы стоит читать после того, как освоили ранний период автора («V.» – «Выкрикивается лот 49» – «Радуга тяготения»), если еще не готовы погрузиться в «Mason & Dixon». Спасибо Пинчону, что он меня в этом поддерживает! Как-нибудь перечитаю еще, но только по исследовательской необходимости.
Снова зима – 10 книг (отлично!)
36. Антивоенный постмодернистский роман «Поправка-22» Джозефа Хеллера в переводе Андрея Кистяковского (5 декабря)
В середине ноября у меня вся семья резко и тяжело заболела гриппом, вплоть до больниц и операций, я единственный переносил инфекцию на ногах, ухаживал за лежачими, и только когда все вырубались вечером, мог что-то читать. Поскольку настроение было тяжелое, взялся читать веселую книгу о тяжелых временах – и не прогадал. «Поправка-22» стала одним из лучших читательских опытов прошлого года.
Хотя книга по сути антивоенная, в ней, как и в «Радуге тяготения», на удивление мало собственно войны. Главный герой Йоссариан и его сослуживцы вроде бы бомбят позиции нацистов в Италии, но на самом деле большую часть книги прохлаждаются на острове Пьяноса, загорают на пляже, напиваются в клубе, симулируют в госпитале, ездят в Рим любить проституток, в общем, кайфуют. Только время от времени командование заставляет их отвлекаться от отдыха на итальянском курорте и навещать зону боевых действий. На Пьяносе им никто не угрожает, истребителей у нацистов давно нет, так что из риска для жизни остается только попадание в бомбардировщик снарядов ПВО. Боевые потери очень низкие, а большая часть смертей персонажей приходится на небоевые потери и ошибки пилотов, то есть почти всех убивают сами же американцы. Ни одного немца за всю книгу так и не появляется.
Все потому, что «Поправка-22», как и «Радуга тяготения», использует тему войны для рассказа о более общих проблемах. Война – это лишь одно из зеркал, в котором отражается безумие общества и государства, так что антивоенный роман оборачивается критикой США рубежа 50-60-х годов. Тут не приходится удивляться, что роман был издан в СССР еще в 60-х, ведь там прямыми словами идет разгром американской модели капитализма и ужасов эксплуатации человека человеком ради всякой ерунды вроде денег, карьеры и славы. Война же создает для проявления пороков якобы цивилизованного общества идеальные условия: власть контактирует с простым человеком ежедневно, подвергает его жизнь прямому риску и не имеет ограничений по ресурсам (командование получает снабжение бесплатно и свободно им распоряжается). Подобные тепличные условия неизбежно способствуют росту всех человеческих мерзостей, а их переизбыток попросту лишает человека ума.
Хеллер обращает внимание, что жизнью в США правит ложь, прикрывающая неприглядные мотивы агрессивных сумасшедших. Ложь уничтожает логику, а вместе с ней и разумное поведение (впоследствии еще и растворяет язык, лишает его основной коммуникативной функции), заменяя их той самой «поправкой-22» – приемом безвыходного закольцовывания двух взаимоисключающих аргументов. Йоссариан может получить освобождение от полетов, если будет признан безумным, но вот «поправка-22»: он должен обратиться к врачу о признании его безумия, а обращение к врачу свидетельствует о его вменяемости. В ту же степь: безумцам запрещено летать, но вменяемые летать отказываются, значит, нужно отправлять в полеты безумцев. Таких колец в жизни человека Хеллер находит множество, и из юмористических зарисовок логических парадоксов на армейском материале постепенно складывается пугающая картина трагического абсурда американской жизни.
Имеющим власть не нужно утруждать себя убедительностью, ведь подчиненные уже находятся в их руках, и можно делать все, что захочется. Например, лгать не останавливаясь, потому что даже если офицера подловит кто-то из нижестоящих, ответом станет очередная «поправка-22». На Пьяносе это виднее: в мирной жизни за человека борются несколько разных уровней властей, и на этом можно как-то играть, а тут строгая субординация военной службы. В итоге крыша неизбежно съезжает у всех – и у командования, занятого вместо боевых действий междусобойными интригами, и у летчиков, которых отправляют в боевые вылеты не ради США (им вовсе ничего не угрожает) и не ради победы над Третьим Рейхом (он уже сломлен), а ради тех же интриг подполковников, полковников и генералов.
В общем и целом, это действительно грандиозная (и гомерически смешная) книга, которую можно всем рекомендовать прочитать. Она радикально проще «Радуги тяготения», из усложнения там только нелинейный сюжет, больше похожий на витки падающего самолета, а о войне и порождающих эту войну причинах рассказывает не хуже. Вполне возможно, что книга Хеллера оказала на книгу Пинчона влияние, она тогда была настоящим хитом. Обязательно буду перечитывать.
37. Котореалистический роман «Дни Савелия» Григория Служителя (8 декабря)
По выздоровлении семьи я обнаружил, что болезнь не прошла для меня даром и, как после коронавируса летом 2021 года, у меня резко упал интеллект. Поскольку мозгов на умную литературу в тот момент не было, решил прочитать пару простых русских романов, которые давно хотел, но все откладывал, в том числе «Дни Савелия», оказавшиеся как раз этим самым – терапевтическим лечением для растерявших аппаратные ресурсы.
«Дни Савелия» – это современная русская внежанровая литература из палаты мер и весов. Минимальная значимость сюжета, фокус на портреты, пейзажи и житейские размышления, Москва, щепотка повесточки, горсть метафор из записной книжки, много грусти с перетоком в нытье, немного насилия, необязательная, но неизбежная любовная линия и обязательная смерть. Все это в романе есть в настолько исчерпывающей полноте, что похожие на него книги можно не читать вовсе, если вы не фанат художественной бытовухи.
«Дни Савелия» – это история кота. Вернее, это цепочка московских портретов, пейзажей и житейских размышлений, формальной связью для которых выступает бездомный кот Савелий. Автор описывает любимые улицы и лица Москвы, заставляя персонажа-кота на них смотреть и о них думать. Когда Служителю нужно описать интерьеры, очередной портрет забирает Савелия домой, а когда настает пора переменить обстановку, кот без особой мотивации просто сбегает от хозяев на свободу. Получается экскурсия по Москве с заглядыванием в разные укромные уголки как бы кошачьими глазами.
Кошачьего в Савелии не так много, поскольку плана достоверно воспроизвести психический мир кота у писателя явно не было. План был дать легкое отстранение от городской обыденности, взглянуть на нее со стороны немного другими глазами, но все-таки с человечьими оценками. Читателю явно предложены личные авторские раздумья о любви, жизни, смерти, призвании и прочем стандартном наборе мыслителя на пороге кризиса среднего возраста (да любого кризиса любого возраста), а кот тут как красивая декорация. Как будто Григорий Служитель вышел на сцену играть моноспектакль в ростовой кукле кота.
В книге есть минимальная познавательность – автор все же неплохо проследил естественный жизненный путь бездомной кошки в городской среде, возможно, кого-то из читателей это сподвигнет взять какого-нибудь усатого бродягу домой. А так – ну книжка как книжка, ничего такого, что побуждало бы бегать с горящими глазами и всем о ней рассказывать. Всего лишь еще один скромный служитель современной русской литературы, каких у нас много, в то время как хотелось бы все-таки побольше невероятных гигантов мысли и слова, поражающих воображение. Перечитывать не буду.
38. Альтернативно-исторический роман «Жизнь А. Г.» Вячеслава Ставецкого (10 декабря)
Эта книга – пример того, ради чего я покупаю и читаю десятки книг молодых русских писателей. Помимо нормисов вроде Служителя, Джафарова и Богдановой и бестолочи (дипломатично не буду приводить имена) должны же хотя бы случайно в печать проникать по-настоящему впечатляющие, не вписывающиеся в стандарты издательств тексты от авторов моего поколения. Не могу поверить, что среди миллениалов есть только добросовестные середняки и откровенные слабаки, а боги слова остались в поколениях Шарова, Радова и Елизарова. Вот и ищу. В «Жизни А. Г.» немножко нашел.
«Жизнь А. Г.» – один из самых странных русских романов конца десятых. Это книга о политическом post mortem гитлероподобного европейского диктатора-националиста. Место действия – альтернативная Испания, где с начала XX века события развивались чуточку иначе и, обгоняя Франко, еще в конце 20-х к власти пришел каудильо Аугусто Авельянеда. Ставецкий сначала рассказывает вроде бы вполне предсказуемую историю о том, куда государство и народ заводит поклонение «вождю», поставившему себя над законами (у автора Вторая Мировая закончилась, едва начавшись, французы с англичанами внезапно дали прикурить и нацистской Германии, и фашистской Италии, а испанцы де-факто запутались в одеялке), однако победой демократии над диктатурой роман не заканчивается, а только начинается.
Ставецкий изобретает такой оригинальный сюжетный ход, как замена главному военному преступнику смертной казни на пожизненное публичное заключение. Аугусто Авельянеду сажают в клетку и возят по Испании кругами, из города в город. Охрана бдительно следит за тем, чтобы ни он не мог покончить с собой, ни его не могли убить вчерашние подданные. Цель – сохранить память о преступлениях каудильо и ужасах его периода правления. Авельянеда становится как бы живым памятником самому себе, причем памятником гастролирующим: не сидит где-то в камере, а постоянно на виду, сегодня Толедо – завтра Мансанарес. В него можно плюнуть или бросить тухлый помидор – потрясающая идея, почему ее никогда не воплощали в реальности?
Так вот, в районе сотой страницы Авельянеду сажают в клетку и еще двести страниц он в ней сидит. Меня на этом моменте автор чрезвычайно заинтриговал: о чем можно написать 200 страниц в таких сюжетных условиях? Ничего же не будет происходить: ну ездит политический труп из Кастельон-де-ла-Плана в Таррагону, ну встречают его толпы зевак, сначала разгневанные, затем скучающие, а текст-то что будет заполнять? Как оказалось, пожизненно заключенный на свежем воздухе способен прожить весьма и весьма насыщенную жизнь, в особенности если это бывший диктатор. Ставецкий предлагает читателю наглухо запрещенную в нашей литературе картину – кровавый тиран не только как живой человек, но и как сильная личность.
Сначала Авельянеда пытается умереть, избавиться от мук разочарования: еще вчера его восхваляли, а уже сегодня закидывают объедками. Затем находит способ сопротивления – игнорировать зевак и вести себя подчеркнуто омерзительно, демонстрируя тем самым превосходство над толпой, пусть они свободные республиканские граждане а он публично унижаемый военный преступник. Это он свободен, а они за прутьями клетки! Затем народу приедаются однообразные гастроли экс-каудильо, да и ему тоже наскучивает просто испражняться прилюдно, и Авельянеда для саморазвлечения (сохраняя программу игнора зрителей) решает вспомнить детскую забаву – жонглирование. Спустя десять лет после победы Республики по Испании ездит уже не поверженный тиран, а уличный артист.
Здесь Ставецкий показывает, как легко актуальный опыт разрушает историческую память. Пока воспоминания свежи, пойманного в клетку диктатора ненавидят и презирают, однако повторяющийся из года в год образ обезвреженного Авельянеды начинает замещать образ ублюдка, погубившего сотни тысяч испанцев ради власти и идиотских националистических проектов. С какого-то момента людям становится трудно верить, что вот этому опустившемуся старику они подчинялись и строем пели славословия, «Да не может быть, это просто актер, а настоящего Авельянеду давно расстреляли наверняка». Когда же экс-каудильо в самом деле преображается в актера, развлекающего детишек немного странными представлениями – что это еще за политические метафоры, жонглер в клетке? – от памяти о тиране не остается и следа.
Автор здорово выдерживает отстранение, по тексту совершенно неясно, каково его отношение к диктаторским традициям. События показаны глазами Авельянеды – сначала самодовольного богочеловека, затем растерянного и погружающегося в безумие заключенного, затем пересобирающего себя и обретающего призвание в уличной клоунаде стоика. Никаких авторских комментариев, как сам Ставецкий смотрит на своего персонажа, нет. Благодаря этому книга держала в напряжении до самого конца – умрет ли Авельянеда своей смертью, или все-таки прошлое проснется в людях, они смоют с тирана грим мима и казнят его, как он заслуживал изначально? В итоге финал оказался таким (в разных смыслах) разрывным, что мои аплодисменты молодому автору.
Вот такие книги внежанровой русской литературы я бы хотел читать побольше – с необычной историей, хорошо продуманными персонажами и до конца интригующим сюжетом. Не размышления автора «что мне надумалось за последние годы» в условной сюжетной рамке, не отработку социально-политических программ в столь же условной сюжетной рамке, не стилистические упражнения в неизбежно условной сюжетной рамке, а настоящие книги. Что Ставецкий тонко прорабатывает альтернативную Европу и много работает с языком – это приятные бонусы, а главное в «Жизни А. Г.» – уникальный читательский опыт внеположенного российскому литературному процессу текста. Хорошо сочиненного и хорошо написанного.
Буду ждать, что Вячеслав Ставецкий напишет дальше, а «Жизнь А. Г.» обязательно перечитаю. В моем поколении все-таки есть писатели, какие нужны лично мне.
39. Зимне-фолкнеровский рассказ «Мальчишка Педерсенов» Уильяма Гэсса в переводе Виктора Голышева (11 декабря)
Ощутив прилив аналитических сил после разгона Служителем и Ставецким, решил попробовать мозг на чем-то сложном, но коротком. Давно хотел продолжить Гэсса, потому откопал сборник переводов Виктора Голышева «Флаг над островом» и вгрызся. Оказалось, что это одно из первых сочинений замечательного автора «Тоннеля», законченное еще в 1951 году, когда ему было 26, но не издававшееся до 1961 года.
«Мальчишка Педерсенов» – это до почернения пальцев обмороженный текст о том, как где-то на американском севере в самую ледяную пору в самую беспросветную метель трое балбесов – батя, сына и наемный рабочий – поехали к соседям проверять, кто у них там умер. Текст написан в духе фолкнеровских экспериментов с точками зрения – вся история подана как бы глазами мальчика по имени Йорге, диалоги без атрибуции, повествование с произвольными паузами и вообще без объяснений. Просто запись, что видел, слышал и сумбурно думал подмерзающий диковатый паренек из семьи алкоголиков.
Рассказ оказался действительно хорошей восстанавливающей прокачкой читательской части мозга. В нем очень мало опорных фактов, много неясностей и запутывающих чтение деталей. Поначалу вообще непонятно, то ли живого ребенка принесли в дом, то ли мертвого, зачем его на тесто голого положили, сколько людей в доме, что с этим мальчишкой Педерсенов произошло и вообще. Потом, когда семейка отправляется к Педерсенам, в какой-то момент у Йорге настолько замерзает все, что он начинает (кажется) галлюцинировать, а когда приходит в себя, уже не может толком рассказывать историю. Я подозреваю, что в итоге там все умерли, кто к Педерсенам поехал, включая лошадь.
Конечно буду перечитывать, короткая и интересная для чтения вещь одного из любимых авторов.
40. Ближневосточно-нефтяной теори-фикшн «Циклонопедия: соучастие с анонимными материалами» Резы Негарестани в переводе Полины Хановой (17 декабря)
После «Мальчишки Педерсенов» я подумал, что мозги уже неплохо варят и надо их испытать чем-то убойным. Первой на глаза на полке попалась «Циклонопедия» доселе не читанного жанра «теори-фикшн», о котором я имел весьма поверхностное представление. О книге заранее знал лишь то, что в ней рассказывается о нефти с позиций Говарда Филиппа Лавкрафта.
Выяснилось, что примерно так и есть. Как я понял, теори-фикшн – это составление фантастических, заранее фейковых теорий о мироздании и человеке, как-бы-НФ, в которой нет сюжета, а есть громадный инфо-дамп. «Циклонопедия» как образец этого развлекательного жанра посвящена теоретизации жизни на Ближнем Востоке сквозь призму нефтедобычи. Ее текст в значительной степени составлен из сочиненных Негарестани терминов разной степени абстракции, так или иначе связанных с ближневосточной спецификой нефтяной промышленности. Автор придумывает свои слова буквально для всего, что можно помыслить как объект этой сферы, в результате многие предложения книги состоят только из нанизанных на нити синтаксиса ярких загадочных неологизмов.
«Циклонопедия» подходит к вопросу взаимодействия между нефтью и Ближним Востоком последовательно, двигаясь от более абстрактных уровней к более конкретным. Первая глава после формального художественного вступления посвящена нумерологии ближневосточной цивилизации, вторая – топологии нефтяных залежей, третья – нефтяным войнам и так далее вплоть до разбора магнитосферы земли и места пыли в жизни Ближнего Востока. Не будет обойдена вниманием и террористическая активность, причем тоже в онтологической привязке к нефти.
Все это автор старается анализировать с использованием оккультной лексики, мрачной образности и ссылок на Лавкрафта и другие тексты и фильмы хоррорной тематики в смеси с обильным цитированием как классики постмодернистской философии, так и других авторов теори-фикшна, из которых я что-то слышал только о Нике Ланде. В итоге получается очень темный и очень странный текст, якобы объясняющий простые вещи через сложные терминологические построения и связывающий воедино на самом деле не очень связанные объекты и события. Так сказать, натягивание совы на глобус как искусство и культ.
«Циклонопедия» финнеганоподобна в том смысле, что для приближения к ее пониманию сначала нужно выучить ее язык, но как только все эти навороты пол( )ых комплексов дырчатого тиаматериализма внутри теллурианского инсайдера под ксеродромом и его поли-тиками радикальной открытости и восстания против Солнца удается освоить, то текст сразу идет проще и оказывается не столько сложным по содержанию, сколько намеренно запутанным по форме выражения мыслей. Не раз и не два я встречал в книге повторение одной и той же мысли разными словами, что связано с переизбытком авторских терминов, которые можно складывать как угодно.
«Циклонопедия» явно рассчитана на западного читателя, не очень разбирающегося в нефтянке. Дело не в том, как Негарестани рассказывает о нефтяных промыслах на Ближнем Востоке и их метафизике и петрополитике – там складывается такое буйное фэнтези с многослойным противостоянием Земли и Солнца, жизни и болезни, становления и разложения, что искать в этом фактурные косяки по меньшей мере странно. Дело в том, что Негарестани буквально сосредотачивает всю нефть на Ближнем Востоке и выводит глубинные смыслы нефтедобычи только на родном ему материале. Но нефть же не только у арабов и персов есть, она есть всюду, включая Россию и Южную Америку, где ни климат, ни образ жизни с Ираном и Саудовской Аравией ничего общего не имеют. Тот же ксеродром – домашняя фишка автора, у нас нефть добывают в совсем другой местности.
И получается, что на самом деле теории Резы Негарестани о нефти не работают даже как фикшн. О роли нефти на современном Ближнем Востоке написано и красиво, и убедительно, но дальше этого региона автор заходить не стал, видимо, его целью было рассказать о своем, а не о всеобщем – хотя текст претендует на всеобщность сквозь частное. Перечитывать точно буду, теори-фэнтези об эпидемической борьбе теллурианского инсайдера против Солнца получилось отличное, да и язык я выучил, но преувеличивать осмысленность этого текста все же не стоит.
41. Текстовый нойз «Кровь электрическая» Кэндзи Сиратори в переводе Антона Скобина (24 декабря)
Одолев «Циклонопедию», я понял, что не надо останавливаться, надо дальше читать самое странное, что есть дома, поэтому выбор «Крови электрической» был очевиден. Увы, это была самая бесполезно потраченная неделя чтения в году, намного бесполезнее, чем недели «Маленькой жизни» и «Игры в бисер», поскольку роман японского нойзового музыканта оказался затянутой и несмешной шуткой о переносе идей джапанойза на материал художественной литературы.
Поначалу текст меня сильно заинтриговал: синтаксис японский и языка C++, лексика английская со вставками японских слов и латыни; состоит из коротких предложений, не разделенных точками и повествующих о чем-то фантастической, электронной, сексуальной и насильственной тематики. Первые сто страниц я исправно восстанавливал из мешанины историю, полагая, что передо мной куски программного «потока сознания» разумной машины, с которой происходит что-то нехорошее. У меня сложилось, что «рассказчик» – это кибернетическая секс-кукла («бойроид») с живым мозгом собаки, его использует для визуального ублажения клиентов вебкамщица на станции, вращающейся вокруг Сатурна, и в течение всей истории бойроида пытается взломать некий ушлый хакер.
Сто страниц уверенности, что тут есть история, а не просто набор букв, конечно, в большей степени говорят о моем упорстве понимальщика, чем о реальном наличии сюжета в «Крови электрической». В районе 101-й страницы мозг начал сообщать мне о невозможности согласовать новые пакеты данных с предыдущими, стали накапливаться сочетания слов, невозможные при условии осмысленности их употребления во всем текстовом массиве, и где-то до 200-й страницы я все больше и больше убеждался, что читаю не художественный текст, а перемешанное облако тэгов. Где-то там книгу можно было бы и закончить, но Сиратори написал еще и третью сотню страниц словесной бетономешалки, и их я читал уже просто так, без цели.
В общем, «Кровь электрическая» – это текстовый нойз. Автор взял довольно большое число ключевых слов и выражений и составил их в случайном порядке. Слова разных тематик – программирование, насилие, секс, смерть, космос – можно рассматривать как звуки различных источников, и тогда текст будет выглядеть как пульсации то булькания, то звона, то гула, то еще чего-то, смешивающихся друг с другом в постоянно изменяющихся пропорциях. Правда, в сумме это дает совершенно монотонный поток квази-информации, в котором всякий элемент не имеет ни малейшего значения и заменим на любой другой. А значит, чтение «Крови электрической» лишено какой бы то ни было ценности, если только вам не охота угарнуть над заведомой бессмыслицей. Перечитывать не буду.
42. Полифонический университетский роман страданий «Протагонист» Аси Володиной (25 декабря)
Все так хвалили «Протагонист» за блестящую прозу, что мне стало интересно, что именно там блестит. На входе это амбициозная работа – история о самоубийстве студента, изложенная рядом неповторяющихся рассказчиков и стилизованная под античную трагедию. Каждый новый рассказчик приближает читателя все ближе к разгадке, зачем парень сиганул из окна, а попутно повествует об образе жизни и человеческих проблемах современного высшего образования.
Первые три главы сильные. Это портреты преподавательницы немецкого языка, поставившей суициднику не тут оценку, какую он хотел, выскочки-отличницы-старосты группы и сестры суицидника, забирающей труп вместе с батей. Первая просто хорошая – Володина здорово рисует затюканную дурацкими правилами вуза преподшу за 30, на которую внезапно посреди занятия сваливается обвинение в том, что она довела студента до самоубийства, хотя она просто нормально преподавала и нормально оценивала знания учащихся. А вторая и третья главы – на разрыв.
Особенно в меня попала история отличницы, хотя сам я в университетские годы относился к совсем другой категории (Очень-Умный-Чувак-Кому-Все-Легко-Дается). Автор демонстрирует тяжелый путь девушки, стремящейся быть лучше всех не потому, что она какая-то там отбитая выпендрежница и задавака, а потому, что это позволит семье сэкономить деньги на образовании. Еще лучше, чем в первой главе, тут видно, насколько Володина владеет университетской темой и знает все подводные камни и узкие места обучения в современном вузе. Фактуру она облекает в потрясающие по накалу эмоции несчастной зубрилы, живущей с ощущением, что если она не влезет на все возможные первые места, ей конец. А влезать приходится в хардмоде, без финансовых и интеллектуальных преимуществ, просто на гринде оценок и ачивок. Огненная глава ужаса, ярости и ненависти к привилегированным, как тот самый суицидник, соперникам.
В главе о сестре суицидника Володина раскрывается как авангардный писатель, бодро работающий с потоком сознания (в самом потоке сознания 100 лет как нет ничего авангардного, но в современной русской литературе такое письмо в стиле Молли Блум все еще редкая, не мейнстримовая штука) и снова дает горячую эмоцию, теперь молодой обеспеченной женщины, которая вроде как «недосмотрела» за братом и теперь должна опознавать его останки и как-то контактировать со злобной матерью, всегда больше любившей сына, чем дочь. После столь мощного трехчастного въезда с постепенным нарастанием напряжения в тексте я ожидал, что дальше будет полнейший восторг, однако ожидания оказались завышенными. Начались «мужские» главы, и действие резко пошло на спад.
Четвертая глава посвящена декану факультета, на котором учился суицидник, и здесь вполне добротно показан легендарного опасного декана с человеческой стороны (такова главная повествовательная стратегия «Протагониста» – снять с каждого рассказчика театральную маску и показать его как живого человека, преобразив галерею лиц в сообщество личностей), но автор, решив сфокусировать внимание читателя на философских рассуждениях старика, не вытягивает задачу до конца. Рассуждения декана не вяжутся с его возрастом и квалификацией, ведь к 70+ не остается места базовым вопросам, ответы на них давно найдены либо установлено отсутствие ответов, а у Володиной старый все еще бьется над простейшими проблемами. В итоге образ выходит сниженным – вроде декан философского, но размышляет как юноша.
Дальше идут четыре главы без огня. Глава о секретарше декана нужна, чтобы объяснить, что и секретарши деканов тоже люди. Глава об университетском психологе настолько бесполезная, что кажется, будто это сделано намеренно, чтобы и через форму показать, насколько бесполезна должность университетского психолога в принципе. Глава о любовной линии суицидника совсем тухлая – место обжигающей боли и гнева второй-третьей главы занимает классическое для нашей современной литературы нытье, а глава о друге суицидника стоит особняком: если предыдущие об обычных университетских типажах (и обычной девице под 30), то эта – о борьбе молодого человека с не таким уж обычным психическим заболеванием. Во всех при безусловном богатстве фактуры – в сборе данных Володина великолепна! – недожаты эмоции, недооживлены персонажи. Ну или я просто придираюсь после огненного старта.
Последняя глава никак уже не связана с университетом – она о бурной молодости матери суицидника в 90-е – и настолько отличается от предыдущего текста, словно это отдельное произведение. Молодая неприступная красотка, похожая на Жасмин из диснеевского «Аладдина», влипает в конфликт с братками и дважды едва не становится жертвой изнасилования, но дважды ее спасает менее звероподобный (и более симпатичный!) браток. Они романтически, но все-таки с изнасилованием, это же 90-е, встречают новый год на даче, он делает ей предложение, затем начинает ради нее масштабную бандитскую войну в городе и так далее, пока она не придумывает, как ему отомстить за неправильное начало их любовной связи…
…Это, ну, в общем, какой-то современный русский мелодраматический сериал про лихие 90-е, снятый для женской аудитории. Какая еще война бандитских группировок из-за бабы, сколь угодно красивой? Не та социальная группа, чтобы в ней нашлось местечко чистой светлой любви (хоть и с изнасилованием). Не буду спойлерить больше, чем наспойлерил уже, но в последней главе очень много характерных для мелодрам ходов, противоречащих заявленным образам. Все эти «он знал, но молчал, потому что гладиолус, а вот теперь признался, что знал, чтобы сделать ей еще немножко больно». Это точно тот же автор писал, что и первые главы?
Итог такой, что книга в целом заметно выше среднего. Начало великолепное, видимо, потому что автор не понаслышке знаком с чувствами первых трех рассказчиц. Ася Володина в целом безупречно повествует о том, что ей хорошо известно, о тех сферах, где знания поддерживаются (я, конечно, могу это только предполагать, а не утверждать) личным опытом. Но там, где приходится прописывать совсем чужую точку зрения, получается хуже, а последняя глава слишком искусственная, прямо-таки материал для исследования «Как современные дети представляют 90-е по фильмам и книгам о 90-х». Тем не менее, для старта на книжном рынке практически идеал – яркая жизненная история с хитроумной и красивой композицией, разноголосицей точек зрения, проработанной фактурой и настоящими эмоциями, а главное, на такую чувствительную тему, как современный российский вуз. Будет интересно и абитуриентам, и студентам, и вчерашним студентам, и преподавателям. Абсолютное бинго.
Если использовать университетскую метафору в моем отзыве, то «Протагонист» – это и зачет, и твердая пятерка по маллитре, и успешная защита. Просто я избалован шестерками и семерками, отсюда претензии. Перечитаю лет через 20 в рамках статьи к юбилею Аси Володиной о ее творческом пути с начала 20-х до начала 40-х (ЕБЖ).
43. Лирически-музыкальный роман «Мне ли не пожалеть» Владимира Шарова (26 декабря)
На предновогодней неделе я было захотел жахнуть «Кантос» Эзры Паунда, но, прочитав 90 страниц, решил с этим делом не спешить, отложить до времени, когда с текстом можно будет работать без спешки, а пока прочитать чего-нибудь короткого и легкого, тем более что на 1 января уже запланировал чтение «2666» Роберто Боланьо. Поэтому взял четвертый роман Владимира Шарова «Мне ли не пожалеть».
После семейно-бытовых ужасов «Вслед в след», захватывающей логики «Репетиций» и неуправляемого безумия «До и во время» роман «Мне ли не пожалеть» оказался тихой, лирической историей о том, как легендарный музыкант много лет строил из хорового молитвенного пения звуковые храмы над Волгой. В книге есть все стандартные шаровские темы, но со значительными вариациями: религиозный аспект на этот раз посвящен двум христианским сектам – хлыстам и скопцам, а революционный – движению эсеров. Мягкая альтернативность истории найдет выход в победе союза сектантов и эсеров над коммунистами, которая мало что изменит в дальнейшей судьбе России. Шиза тоже присутствует в меру.
«Мне ли не пожалеть» полностью посвящен связи между музыкой и религией. Сначала это история композитора Лепагова, повредившегося умом после гибели «Титаника», уверившегося, что люди погибли из-за его музыки, а затем история его хора, не позволившего Лепагову похоронить свой талант, и их утонченно-сложного сотрудничества-противоборства в последние годы Российской Империи и первые десятилетия Советского Союза. Как и в предыдущих книгах, движущей силой в сюжете являются вирусоподобные идеи – идеалы эсеров и представления о религиозной истине хлыстов и скопцов. Сектантство соединяется с музыкой в радениях, которые затем, после обретения союзом хлыстов и скопцов с эсерами верховной власти, станут стандартным форматом правительственных заседаний.
Но главным в книге, на мой взгляд, является не очередной альт-исторический дизайн, а рассказ о силе и власти музыки над человеком. Она может быть сама по себе и религией, и источником очищения от душевной грязи, и попросту смыслом жизни. Хор Лепагова, размещенный, как артисты в «Репетициях», на отдалении от мирской жизни, постепенно становится центром притяжения тысяч жаждущих избавления от страданий, советской святыней и самым престижным предприятием СССР, а сам Лепагов строит из уже совсем невероятного количества хористов грандиозные музыкальные конструкции, обращенные к Богу. Значительная часть книги состоит из описаний этого музыкального зодчества, кому-то они наверняка покажутся скучными, а я получал от них наибольшее удовольствие: композитор создает из живых людей, их тревог и страстей космическую коллективную молитву, и это лучшая модель разговора народа с Создателем, какую мне приходилось встречать в книгах.
«Мне ли не пожалеть» – не такой ударный текст, как предыдущие работы, Шаров здесь как бы отдыхал и писал летнюю пастораль, только время от времени вспоминая об обязательстве нагонять в историю побольше безумия, вот и я с этим романом тоже прекрасно отдохнул, хоть и пролетел он очень быстро. Буду перечитывать обязательно и, наверное, чаще других книг автора. Тут баланс все-таки смещен в пользу более интересующих меня тем. Добрых книг о вере и молитве мне в целом хотелось бы побольше читать (только где их взять в нашей художке).
44. Сборник-пробник «Путешествие вокруг дикой груши» Петера Надаша в переводе Вячеслава Середы (28 декабря)
Почему-то захотелось попробовать Надаша, и я не стал себе отказывать. Заранее знал только, что это едкий венгр. Думал сначала ограничиться повестью «Библия», но ее оказалось как-то очень мало, и я прочитал сборничек до конца, он маленький совсем.
«Библия» – это молодецкая проба пера о детстве не очень доброго венгерского мальчика. Ее отсылки к событиям молодости родителей главного героя будут непонятны тем, кто не знает истории Венгрии, в том числе мне (я так и не понял, когда в стране коммунисты были угнетаемой оппозицией, а когда – угнетающей властью). Это, кстати, весьма поучительно с точки зрения чтения «экзотической» литературы – оно сравнимо с чтением на малознакомом языке: какую-то самую поверхностную часть вы улавливаете (мальчик избил собаку до смерти, мальчик подглядел голую служанку, мальчик подставил служанку, родители захотели вернуть Библию, забранную служанкой), но без знания контекста, очевидного для венгров, внутренний сюжет остается невидимым.
Короткие язвительные «Сказка об огне и знании» и «Сказка про двух царевичей» – отличная изобретательная сатира на социалистический строй. Заглавное «Путешествие вокруг дикой груши» – наблюдательное эссе о мировосприятии венгерских крестьян. «Соль жизни» – серия лонгридов об одном европейском городке, его истории и архитектуре. «Человек как чудовище» – просто рассказ о балансе красоты и уродства. Все это и правда выглядит как пробник, выпущенный Издательством Ивана Лимбаха для того, чтобы посмотреть, будет ли спрос на Надаша, и составленный из текстов, оказавшихся в столе уважаемого Вячеслава Середы. «Книга воспоминаний» уже издана «Колонной», а «Párhuzamos történetek» еще не переведена, возможно, ИИЛ ее и готовит.
Самым сильным текстом сборника, на мой взгляд, является автофикшн «Собственная смерть», где Надаш подробно излагает историю своего инфаркта. Вот такие вещи читать полезно просто для того, чтобы в сходной ситуации не делать так много для собственной преждевременной смерти, сколько постарался сделать автор. Надаш рассказывает, как внезапно почувствовал себя плохо (началась закупорка коронарных вен) посреди бела дня, как ему резко перестало хватать воздуха (легкие работают, но кислород не поступает в сердце, сердце теряет работоспособность, падает кровоток, все тело недополучает кислорода), но как он не хотел думать, что с ним что-то серьезное и долго-мучительно шлялся по жаре вместо того, чтобы сразу звонить в скорую. Как он, не желая ложиться в больницу, дополз наконец до дома и прилег (это считайте что попытка самоубийства), как умудрился проснуться, а не умереть во сне, принять нитроглицеринчику и только после этого убедиться, что да, блин, это инфаркт, надо ползти в больницу, как оказался в больнице и пережил клиническую смерть довольно долгую, но не вечную.
Других читателей, возможно, заинтересует «посмертный» опыт Петера Надаша в этом тексте, но я как человек, верующий исключительно в антропный принцип, запись галлюцинаций кислородно-голодающего мозга ставлю не так высоко, как предшествующую скрупулезную реконструкцию ощущений и мыслей человека, попавшего в смертельно опасную ситуацию. Внимательно прочтите рассказ, и как только почувствуете себя Петером Надашем из «Собственной смерти», не ведите себя, как Петер Надаш в «Собственной смерти», а сразу звоните в скорую, вам может не повезти так, как повезло автору, ходившему с умирающим сердцем часов этак десять.
45. Сайенс-панковский боевик «Каузальный ангел» Ханну Райаниеми в переводе Ирины Савельевой (31 декабря)
Закрыть 2022 год я решил третьим романом знаменитой трилогии Ханну Райаниеми, до которого я не мог добраться 3,5 года: «Квантового вора» я прочел в конце 2018 года, «Фрактального принца» – летом 2019 года. Дальше у меня фокус сместился с фантастики на постмод и закрытие цикла подвисло. «Каузальный ангел» – прекрасное предновогоднее легкой чтение с сюжетными фейерверками и блестящими «елочными» игрушками внутри.
Даже не знаю, что сказать о третьей книге тем, кто не читал первые две, особенно учитывая хитрозакрученность истории. Трилогия рассказывает о мире неопределенно далекого будущего, где освоены все фантастические технологии, кроме сверхсветовой скорости, и приручены все известные либо теоретизируемые природные явления, вплоть до бран из М-теории и «странной материи». Солнечная система здесь поделена между двумя идеологическими группами – Соборностью и Зоку – различающимися подходами к технике и человеку, и одна из лидеров одной из групп похищает главного героя Жана ле Фламбера, версию Арсена Люпена, чтобы кое-что украсть. В первых книгах ле Фламбер занимался восстановлением своего прошлого и воровством всего подряд, а противостоящие группы заваривали все более густую кашу.
В третьей книге каша закономерно выкипает в войну, в которой обнаруживается третья сила, тайно порабощающая обоих соперников. Ле Фламбер на сей раз занят поисками своей боевой подруги Миели и развязыванием завязанных в первых книгах узлов. В первой книге в фокусе истории был Марс, во второй – постапокалиптическая Земля, а в третьей – Сатурн, столица Зоку, так что читатели наконец-то узнают, как все у Зоку устроено и зачем они играют в игрушки, даже когда занимаются максимально серьезными и опасными делами. Тут сложно что-то рассказывать, чтобы не спойлерить и всю трилогию, и ее концовку, а анализировать особо нечего, поскольку «Каузальный ангел» – простая приключенческая книжка в вычурном, граничащем со сказочностью технологическим дизайном. Отличный расслабон, очень красивый мир. Как-нибудь перечитаю всю трилогию вместе. Ну, с Новым годом!
***
Вот и все, отчет о чтении за 2022 год завершен. Подводя итоги:
«Финнеганы», «Дихронавты», «Белый шум», «Бедные люди», «План D накануне», «Бледный огонь», «Репетиции», «Тайная история», «Потерянный альбом», «Радуга тяготения», «снарк снарк», «Лавр», «Поправка-22», «Жизнь А. Г.», «Циклонопедия», «Мне ли не пожалеть» – шикарно.
«Сато», «Кровавый меридиан», «Свенельд» в двух частях, «Накал», «След в след», «Мой старший брат Иешуа», «Алкиной», «Голубое сало», «Нерадивый ученик», «Мальчишка Педерсенов», «Протагонист», «Путешествие вокруг дикой груши», «Каузальный ангел» – хорошо.
Остальные 15 книг мог бы и не читать.
Спасибо, что прочли все три лонгрида, по длине вышло как целый литературный журнал)
