У Революции, как известно, много неприятных привычек. Она не только пожирает своих детей, но и любит жонглировать людьми, то забрасывая их в горние выси, то роняя в самую грязь из князей. Но даже те, кого забросило на вершину, редко бывают счастливы. Революция – дама ветреная.
Когда самодержавие пало, Федоровский уверенно пошел в гору, и немудрено — Революция была его стихией, слом старого порядка будоражил его по-настоящему, заставлял петь его свободолюбивую душу. Ветры перемен, задувшие в феврале, грозили обернуться для страны ураганными шквалами, но Федоровский не боялся – он был счастлив.
Когда человек окрылен, он либо взлетает, либо разбивается. Федоровский, как я уже сказал, высоту набирал очень уверенно. Никому не известный старший лаборант (место преподавателя он получит только в 1918 г.) делает стремительную карьеру. В марте 1917 он работает в вышедшей из подполья Нижегородской организации РСДРП (б), в мае его избирают членом Временного окружкома РСДРП с правом совещательного голоса, все лето он выпускает газету «Интернационал», на страницах которой вновь жжот глаголом Степан Финляндский. Скрывавшийся за этим псевдонимом Федоровский все-таки был журналистом милостью божьей — сохранившиеся статьи убедительно свидетельствуют, что и многим сегодняшним мэтрам публицистики есть чему у него поучиться. Вскоре наш герой набрал такую популярность и в городе, и в губернии, что возглавил сначала Нижегородский совет рабочих и солдатских депутатов, а потом — и губернский комитет партии. После Октябрьской революции Федоровский, большевик с дореволюционным стажем и член РСДРП с 1904 года, встает во главе всей Нижегородской губернии, одного из крупнейших и экономически развитых регионов страны.
Его кипучая деятельность, казалось, не знала удержу. Чем он только не занимался! Достаточно вспомнить, что именно Федоровский стал основателем Нижегородского университета – решение о его создании было принято в 1918 году исполкомом Нижегородского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов и лично 30-летним председателем губкома РСДРП (б).
Артемьев так не мог. Артемьев не мог распыляться и делать тысячу дел одновременно, он всегда бил в одну точку. Иногда это приводило его к успеху, иногда – как в случае с наукой – к провалу. Но пока Федоровский пожинал плоды революции, Артемьев упорно продавливал создание Московской горной академии. Через московское купечество он выходил с этой идеей на Временное правительство – но безрезультатно. В апреле 1917-го проходил Съезд углепромышленников Юга России, а чуть позже – II Съезд углепромышленников Средней России – он устроил там выступление одного из своих соратников, горного инженера Г.В. Ключанский с докладом «О горно-техническом образовании». И вроде бы все соглашались, оба съезда признали необходимым учреждение в Москве горного вуза, но денег никто не давал.
Скорее всего, желание Артемьева обзавестись собственным вузом так и осталось бы хотелкой неудачливого карьериста, но однажды у него дома вдруг появился Федоровский, с которым они теперь виделись не часто. Старый приятель первым делом заявил, что его переводят в Москву, работать по специальности — заведовать Горным советом ВСНХ, то есть руководить всей горной промышленностью России. Ехать в столицу без своих людей – глупость, поэтому Артемьев едет с ним. Но, это важно — едет с ним, но не к нему. Артемьева уже ждет другое место – товарищу Николаю Горбунову в Наркомпросе, который, собственно, и перетянул Федоровского в столицу, очень нужен такой человек как профессор Артемьев. А то наукой в стране руководить некому. Всё, некогда объяснять, поехали.
В апреле 1918 года Федоровский покинул Нижний Новгород, в конце мая его примеру последовал Артемьев.
Руководивший всей наукой страны товарищ Николай Горбунов, несмотря на молодость, был лыс и очкаст. Но сразу же скажу — стереотип, который только что возник в вашей голове — абсолютно неверен. Горбунов вовсе не был мелким, дохлым и забитым очкариком. Не принадлежал он и ко второй распространенной категории – очкариков больших, толстых, неуклюжих и добродушных. Он был из третьей, самой редкой категории – очкариков опасных. Из тех, что в начале драки привычным жестом суют очки в карман, из тех, кто с гимназических лет мучает свое тело японской гимнастикой, из тех, кто в ответ на насмешки над очками и залысинами смотрит так нехорошо, что осекаются даже самые забубенные зубоскалы. Вот, собственно, он.
Или даже вот
Химик-технолог, выпускник Петроградского технологического института, герой Гражданской, одним из первых во Второй конной заслуживший орден Красного Знамени, один из лучших альпинистов Российской империи и СССР, которому не хватило пары сотен метров, чтобы разделить с Абалаковым триумф первого покорителя высочайшей вершины Страны Советов… В общем, товарищ Николай Горбунов был ярчайшим доказательством того, что революция – самый скоростной лифт.
Любая революция, как мы помним по 90-м – это вакуум власти, и любой человек, оказавшийся в нужном месте в нужное время с нужными навыками, может взлететь на недостижимую в мирное время высоту.
Во время Февральской революции Горбунов был никто и звали его никак. Но уже в мае 17-го молодого (25 лет), но перспективного агитатора-большевика замечает и приближает к себе Луначарский. Уже в июне Горбунов назначается заведующим Информационным бюро ВЦИК. А на четвертый день после Октябрьской революции по рекомендации Бонч-Бруевича товарища Горбунова, как продемонстрировавшего незаурядные организационные способности, приглашают в легендарную комнату № 67 Смольного института. В кабинет вождя революции Владимира Ульянова (Ленина). Из кабинета опасный очкарик выходит секретарем Совета Народных Комиссаров и личным секретарем Ленина.
Это секретарь Горбунов вел первые протоколы и подписывал первые декреты Советской власти — его подпись стоит после подписи В.И.Ленина на декретах об отмене сословий, об образовании Красной Армии, о предоставлении Финляндии независимости и т.д. В первые, самые безумные месяцы, Горбунову, как и другим членам большевистского правительства, приходилось хвататься за все – и заниматься доставкой оружия к месту боевых действий против соединений Краснова, и отнимать у саботажников из Госбанка первые деньги Советского правительства, и участвовать в разработке Герба РСФСР…
Свидетельством того веселого и суматошного времени, когда группа молодых и убежденных людей, напрягая жилы, разворачивала Россию в светлое будущее, когда все были вровень, и только Ильич первым среди равных — осталась вот эта шутейная записка. Как этот клочок бумаги сумел пережить весь двадцатый век, и никто его не уничтожил от греха подальше – я даже не догадываюсь. Но записка осталась, и сегодня хранится в архиве семьи Горбуновых.
Но я отвлекся. По предложению Горбунова 16 августа 1918 г. Совнарком создает Научно-технический отдел Высшего совета народного хозяйства. Это был такой специальный орган, созданный для того, чтобы стать «во главе всех научных и научно-технических учреждений, обществ, организаций, лабораторий и т. д., находящихся в пределах Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, в целях их объединения и распределения между ними всех заданий Советской власти». Именно под этот проект и приехал из Нижнего Артемьев, именно он в основном его готовил и продвигал – у Горбунова все-таки была еще масса работы в секретариате.
С кадрами тогда у большевиков было неважно, и в этом сюжете вновь замелькают по большей части уже знакомые нам лица. Едва отдел был создан, Президиум ВСНХ утвердил «членами коллегии Научно-технического отдела ВСНХ тт. Горбунова, Артемьева, Эйхенвальда и временно, до приискания заместителя, т. Федоровского». А в президиум созданной при НТО Научной комиссии вошли почти исключительно коллеги Артемьева и Федоровского, сплошь горняки да геологи. Председателем комиссии стал академик Петр Лазарев, товарищем председателя (заместителем) — Иван Губкин, ученым секретарем – зоолог и пчеловод, будущий директор Московского зоопарка Николай Кулагин, членами комиссии В. А. Анри и А. Е. Ферсман (и не надо хихикать, не смешно уже).
Иногда люди просто возникали из ничего, как мыши из тряпок – откуда-то взялся молодой астроном Вартан Тигранович Тер-Оганезов, и вскоре этот недавний студент, буквально перед революцией закончивший Питерский универ, уже принимал активное участие в разработке реформы высшего образования в стране.
Вообще, конечно, время было исключительное. Невозможно без эмоций читать протоколы этих заседаний, которые обычно вел французский физиолог и физикохимик Виктор Алексеевич Анри – дитя двух стран, бастард из знаменитого рода Ляпуновых, с 14 лет живший в Париже, но вернувшийся на историческую родину и оставшийся в Советской России из-за грандиозности происходившего. В этих протоколах столько молодости, столько мечты, столько свежести, столько убежденности и жажды творить, что иногда просто завидно.
Профессор Виктор Анри
А ночами Горбунов писал письма Ленину: «Дорогой товарищ Ленин! Мне очень нужно было с Вами поговорить о моей работе, но я думаю, что у меня это плохо выйдет. Мне очень нужна сейчас Ваша моральная поддержка, и поэтому я решил написать это письмо. Чтобы по-прежнему продолжать свою работу раскачивания русской науки и приспособления ее к нуждам Республики, чтобы по-прежнему целиком отдаваться этой работе, может быть, и незаметной вначале, мне совершенно необходимо знать, считаете ли Вы мою работу важной и нужной. Это очень трудно — сдвинуть наши ученые силы с мертвой, неподвижной точки, на которой они замерзли уже десятки лет. Очень трудно сломать стену, в которую замкнулась, спасаясь от жизни, наука. Приходится строить новые формы, ломать, снова строить. Сколько ошибок мы уже понаделали! Но результаты уже налицо. Старые профессора и ученые приходят к нам и загораются творческой энергией…»
А молодые ученые… Молодые ученые были молоды и уверены, что мир принадлежит им.
Именно тогда, как-то между делом и походя, Артемьев и Федоровский и осуществили свою давнюю мечту – 4 сентября 1918 года был подписан Декрет Совета Народных комиссаров об учреждении Московской горной академии.
Артемьев стал ее ректором. Думаю, вы не удивитесь, узнав, что вскоре там начали работать и Федоровский, и Аршинов, и Лазарев, и Губкин, и Тер-Оганезов… В общем, Винни-Пух и все-все-все, серия очередная.
Карьера Артемьев по-прежнему шла в гору – в середине октября 1918 года он уже заведует отделом высшей школы Наркомпроса. А в январе 1919 года достигает пика своей карьеры – недавнего провинциального профессора утверждают в должности заведующего Научным отделом наркомата, периодически он заменяет наркома просвещения Луначарского.
Компания друзей при больших должностях, к тому же имевшая через Горбунова прямой выход на Ленина, была тогда почти что всесильной. В общем, сбылась мечта человека, со студенческих времен слывшего записным карьеристом – Артемьев стал большим начальником.
Стать в революцию большим начальником нетрудно. Трудно остаться большим начальником, когда заканчивается период романтической революционной эйфории и в свои права вступают неумолимые законы аппарата власти. Той самой власти, которая в России неизменна при всех режимах — с бюрократией, кланами, «выходами на верх», взаимными обязательствами, неформальными договоренностями, аппаратными маклями, властной вертикалью и горизонтальными ротациями, кожаными креслами, медными задницами, стальной хваткой и прочими милыми атрибутами, без которых не функционируют у нас правительственные структуры.
Вскоре профессор Артемьев уже наблюдал, как из власти с объективной неумолимостью начали вымываться отбракованные временем люди – слишком слабые, слишком жадные, слишком наивные, слишком борзые, слишком глупые, слишком честные, потерявшие берега, опочившие на лаврах, заламывающие не по чину или просто бедолаги, лишившиеся покровителя.
У Артемьева, может быть, и были шансы – характер у него вполне соответствовал российским властным структурам. Но сначала Горбунова отправляют в Реввоенсовет Южного фронта и опасный очкарик исчезает до конца Гражданской войны. Потом Федоровского направляют на работу в Берлин. Советской России необходимо было любимыми способами разорвать внешнеполитическую изоляцию, а кто ее разорвет, если не Германия – еще один мировой изгой. Ну и в завершение банкета, пока Федоровский за шлагбаумом договаривался о закупках и встречался с Эйнштейном, Артемьев в Москве серьезно накосячил. В конфликте вокруг реформы Академии наук Артемьев с Тер-Оганезовым, ставшим к тому времени его заместителем по Научному отделу, встали на неправильную сторону. И их одернул не кто-нибудь, а сам Владимир Ильич Ленин лично. «Не надо давать некоторым коммунистам-фанатикам съесть Академию!» — заявил тогда Ильич, и акции Артемьева и Тер-Оганезова рухнули стремительным домкратом. В общем, после реорганизации Наркомпроса в феврале 1921 года Артемьеву досталась всего лишь должность одного из 16 членов научно-технической подсекции Государственного ученого совета.
Чего нельзя отнять у профессора – так это уникального нюха на перемены, пресловутой «чуйки». Артемьев все понял, сделал выводы и принял решение. В конце ноября 1921 года по поручению Наркомпроса и Наркомвнешторга Д.Н. Артемьев выехал в командировку в Швецию и Германию. Обратно в Советскую Россию профессор Д.Н. Артемьев не вернулся.
Сбежал.
И не просто сбежал, а сбежал нехорошо. Подло сбежал, если называть вещи своими именами. Его уход за кордон не был спонтанным решением – к бегству он хорошо готовился, не забыл даже прихватить с собой объемную рукопись своего главного труда, четырёхтомной монографии «Кристаллография». Академик Вернадский впоследствии предполагал, что Артемьев пытался бежать за границу еще в марте 1921 года, во время командировки в Смоленск. О том же говорила и К.В. Флинт, жена работавшего в Московской горной академии кристаллографа Флинта: «Будучи минералогом, он (Артемьев — ВН) в советское время был допущен в комиссию по реализации драгоценностей… Использовав свое положение в этой комиссии, он набрал шкатулку драгоценностей и пытался бежать с ней за границу, но был задержан на границе и возвращен в Москву. За старые революционные заслуги, по-видимому, был прощен, так как продолжал работать и после побега». Примерно о том же говорит и проректор МГА и автор «Земли Санникова» академик Обручев: «Д.Н. Артемьев скоро уехал за границу и, как говорили злые языки, увез чемодан с драгоценными камнями, которые в годы гражданской войны скупал по дешевке. Он не вернулся назад и стал эмигрантом».
Впрочем, бог с ними, с бриллиантами – в конце концов, никаких доказательств этого «бриллиантового чемодана» не существует. Профессору можно простить даже то, что своим бегством он очень серьезно подставил и Горбунова и Федоровского. Но вот что действительно сложно понять – это то, что Артемьев бросил на произвол судьбы старуху-мать, проживавшую вместе с ним в жилом блоке Московской горной академии. Исследователи нашли заявление гражданки Екатерины Владимировны Артемьевой от 7 марта 1922 года: «Прошу возбудить ходатайство о возобновлении мне выдачи академического пайка, отобранного у меня ввиду отъезда моего сына, проф. Д.Н. Артемьева за границу в командировку. Я нахожусь всецело на иждивении моего сына, мне 68 лет, и без поддержки с его стороны я просуществовать не смогу…».
Судя по сохранившимся документам, паек ей все-таки выдавали, причем до июля 1922 года, после чего следы пожилой женщины теряются, и о ее дальнейшей судьбе ничего не известно. По крайней мере, ее уже не было в академии, когда в бывшую квартиру ректора Д.Н. Артемьева в марте 1923 вселился проректор В.А. Обручев.
За границей беглый ректор вновь возвращается к профессии кристаллографа. И хотя его дела складывались не лучшим образом – белая эмиграция не собиралась прощать ему вступление в партию. служение большевикам и прочие грехи, — в 1923—1924 гг. Артемьев все-таки начинает активно сотрудничать с берлинскими русскоязычными издательствами. В частности, в издательстве И. П. Ладыжникова в серии «Библиотека знаний» в 1923 году вышел его главный труд «Кристаллография».
А в 1924 году в судьбе Дмитрия Артемьева произошёл очередной крутой поворот. Он принял католичество, в течение пяти лет изучал богословие в Инсбруке и Вене, в 1929 году был рукоположен в священники униатской церкви. В 1929—1934 г. служил в Вене, летом 1934 года он был назначен ректором русско-католической миссии в Брюсселе.
Почему он обратился к религии? Это, конечно, только мои предположения, но, на мой взгляд, дело вот в чем. Артемьев, как вы уже наверняка поняли, был очень рациональным человеком, практичным до цинизма. По опыту общения с подобными людьми я заметил, что они, как странно, очень страдают от своей рациональности, правильности и логичности. А знаете, почему?
Потому что видят, чего лишены.
Артемьев, как мне кажется, всю жизнь страдал от отсутствия этого священного огня внутри. Он был слишком расчетливым, ему не было знакомо то безумие, что заставляет людей совершать неразумные поступки. Ему всегда не хватало веры – той веры, что он каждодневно видел у других. Истовой веры Федоровского в Революцию, неподдельного патриотизма Аршинова или искренней веры Ферсмана в человеческий разум и торжество науки.
Его принятие сана – это, на мой взгляд, попытка как-то заглушить, чем-то восполнить сосущую пустоту внутри. Оказалась ли эта попытка удачной или обернулась очередным фиаско – мы можем только гадать, но имеющие сведения не настраивают на оптимистичный лад. Те единичные свидетельства о жизни Артемьева после принятия сана, которыми располагают историки, говорят скорее о том, что Артемьев остался Артемьевым.
Так, недавно было обнаружено письмо церковного старосты князя Николая Сергеевича Трубецкого сыну академика Вернадского. Там он, в частности, пишет о нашем герое следующее: «Из католических источников я узнал, что он имеет задание вести униатскую пропаганду среди русских эмигрантов. Свою задачу он осуществляет как-то малосимпатично. Старается использовать распри русской колонии, путем сплетен и науськиваний восстанавливает прихожан против настоятеля, углубляет раскол между антониевцами и евлогианами и т.д. … Я лично совсем его не знаю, раз только с ним говорил, причем он мне очень не понравился». Примерно о том же писала и Мария Франкфутер бывшему секретарю Льва Толстого В. Ф. Булгакову: «Простите за совет, но с профессором Артемьевым я не советую Вам, попросту говоря, связываться, «овчинка выделки не стоит».
А вот вам вторая и последняя фотография Артемьева, имеющаяся в распоряжении исследователей.
Первая была сделана в начале жизни, при поступлении в университет, вторая – на ее излете, ведь следы нашего героя бесследно теряются еще до войны, в середине тридцатых. В эмигрантской среде ходили слухи, что он скончался в Бельгии зимой 45-46 годов, но, как говорит один из сегодняшних властителей дум, это не точно.
Мы так и не знаем достоверно, как кончилась жизнь, которую исполняющий в этом тексте особые обязанности академик Ферсман уложил в несколько строчек: «Рядом со мной вел свой анализ Д.Н. Артемьев, представитель золотой молодежи, блестящий исследователь кристаллографии в школе Е.С. Федорова, потом видный работник Наркомпроса, первый ректор Горной академии в Москве, спекулянт бриллиантами и драгоценными камнями, бежавший за границу, снова кристаллограф, издавший в Берлине прекрасное руководство по кристаллографии, и, наконец, настоятель крупнейшего католического монастыря на юге Франции, а сейчас, говорят, кардинал».
А что же Федоровский?
Через год после того, как Артемьев бежал из Советской России, Федоровский туда вернулся. Принял в МГА вакантную после бывшего ректора кафедру минералогии и кристаллографии, но на большее, несмотря на статус сооснователя, не претендовал — после бегства Артемьева студенты и преподаватели выбрали ректором Ивана Губкина, и это оказался очень удачный выбор.
За те два года, что Федоровский провел за границей, он напрочь вылетел из обоймы первого эшелона власть предержащих. Вновь играть в царя горы благоразумно не стал: и Артемьев изрядно подставил, да и возможностей прежних уже не было. Горбунов хоть и пребывал еще на завидной должности управляющего делами Совнаркома РСФСР, а затем и СССР, но его влияние после смерти Ленина сильно упало. Да и Горбунов несколько сдал, ведь смерть вождя для него стала глубокой личной трагедией. Именно Горбунов, приехав в Горки попрощаться, снял с френча самое дорогое, что у него было, — орден Красного Знамени – и прицепил его на грудь Ильича. Именно горбуновский орден видели посетители Мавзолея на френче Ленина до 1938 года, когда его заменили орденом, которым была награждена Клара Цеткин.
В общем, во власть Федоровский больше лезть не стал. Мобилизовав остатки прежнего влияния, провел в верхах решение о создании на базе артемьевской «Литогеи» крупного минералогического института и занялся тем, чем всегда мечтал заниматься – наукой. И, надо сказать, на должность директора НИИ он пришелся идеально, вошел без зазора, как патрон в патронник. И ВИМС под его руководством сделал очень и очень многое, как мало какой другой институт. И сам Федоровский проявил себя не только администратором, но и серьезным ученым, абсолютно честно заработав звание члена-корреспондента АН СССР.
Потом… Потом случились страшные для старых коммунистов 30-е годы, и эту горькую чашу Федоровскому пришлось испить до донышка. Да, его не расстреляли, как Горбунова в 1938-м. Но и полученные им 15 лет лагерей без права переписки, с последующей бессрочной ссылкой и пятью годами лишения политических прав не назовешь подарком судьбы.
Это была очень трудная жизнь. Иногда он не выдерживал, и тогда появлялись страшные документы эпохи, вроде его письма своему бывшему студенту Завенягину, ставшему заместителем наркома НКВД: «С этого момента до настоящего времени, т.е. почти три месяца, я нахожусь в этапных поездках в тяжелейших условиях — наравне с каторжниками, бандитами, рецидивистами. Так как в Норильсклаг, куда я направлен, меня не принимал, то я проехал Красноярск — Иркутск и обратно до Новосибирска, валяясь на голых нарах, на голодном пайке. Между тем мне уже 60 лет, и я, истощив последние силы, в отчаяньи обращаюсь к Вам с просьбой… прекратить мои мученья, заменив этапирование спецконвоем… не посылать меня в северные лагеря, т.к. при моем здоровье это равносильно смертному приговору».
Но вот что важно – будучи при власти, Федоровский очень часто помогал людям. Когда в 1921-м ВЧК арестовала его учителя Вернадского, он не колебался ни секунды: «Академик Вернадский, один из самых благороднейших людей нашей эпохи, один из последних гуманистов, уже преклонного возраста и слабого здоровья. Прошу Вас, Народный Комиссар, принять энергичнейшие меры к его немедленному освобождению…».
Федоровский и Вернадский в 1934 г.
Когда в беду попал сам Федоровский, люди помогали ему. Коллега по Московской горной академии, академик Обручев, писал Сталину после войны, в 1946-м: «Я считаю Н.М. Федоровского хорошим минералогом, инициатором научных исследований ископаемых богатств, принесшим много пользы в деле социалистического строительства и в успехе индустриализации нашей Родины. Я не знаю, в чем обвинили Н.М. Федоровского в 1937 г., но уверен, что он не был злостным вредителем, врагом Советского Союза. Он мог совершить какие-нибудь ошибки, от которых никто не застрахован. Но с тех пор прошло 9 лет, и его можно было бы вернуть к свободному труду…».
Несмотря на резолюцию Берии «т. Абакумову В.С. Проверьте и дайте заключение» — не вернули. Федоровский отсидел свои «срока огромные в этапах длинных» от звонка до звонка – все 15 лет. Ходил в геологические экспедиции на Колыме, несколько лет проработал в «шарашке» в Москве – разрабатывал тему получения искусственных алмазов, преподавал в техникуме в Норильске. Чтобы не свихнуться, написал огромное множество стихов, но большей частью – не про жизнь, а про геологию и минералы.
Веры не утратил, так и остался убежденным коммунистом.
Из письма дочери Елене: «Мне не хотелось бы, чтобы твоя горечь, связанная, надеюсь, с временной потерей дорогого тебе отца, хоть на немного снизила твое преданное отношение к партии. Личные несчастья не сделали из меня врага народа. Я здоров, бодр и остался таким же, каким ты меня знаешь. Я жалею только даром пропавшее время. Пусть мне помогут ради той пользы, которую я приносил всегда своей стране, и которую я еще могу принести…».
30 марта 1954 года, через полтора года после отбытия срока, Николай Михайлович Федоровский был полностью реабилитирован за отсутствием состава преступления. Обычно пишут, что при получении этого известия с ним случился инсульт, от которого он так и не оправился, но это легенда – инсульт он перенес еще до реабилитации, когда он жил в Норильске после отбытия срока в статусе спецпоселенца без права передвижения по стране.
После реабилитации Елена поехала в Норильск забирать отца, которого не видела 17 лет. За это время и у нее прошла целая жизнь – тоже не самая простая, в которую вместились и довоенные проблемы дочери врага народа, и война, которую она провела в качестве врача в госпиталях. Война, забравшая у нее мужа — Пола Армана, знаменитого «майора Грейзе», первого танкиста, удостоенного звания Героя Советского Союза за бои под Мадридом, и погибшего в 1943-м, в бою у села Поречье Кировского района Ленинградской области в ходе Мгинской наступательной операции.
«Когда я приехала в больницу, отец уже ждал на лестничной площадке. У меня застучало сердце, застучало в висках: мы не виделись 17 лет! Но не от того, что мы не виделись столько лет и вот встретились, и не оттого, что он выглядел худым в сером халате, а оттого, что я знала уже от его товарищей, как он боролся со своей тяжелой болезнью, как не разрешал кормить его, а учился владеть левой рукой, чтобы самому есть; как он, разбитый параличом, старался постепенно садиться сам, а потом вставать; как спускался и поднимался по лестнице и как не разрешал себя при этом поддерживать, учился натягивать одной рукой одежду».
И в этом – весь Федоровский, который никогда не сдавался.
Рассказ о жизни Федоровского я начал фотографией с новорожденной дочерью. Наверное, будет правильно завершить фотографией с ней же.
Это за полтора года до смерти – Николай Михайлович Федоровский скончался 27 августа 1957 года, через два с половиной года после реабилитации.
Вот, собственно, и вся история о двух очень разных людях и их судьбе. Выводы делайте сами, но я бы все-таки хотел обратить ваше внимание вот на что. Да, безусловно, Федоровскому довелось прожить на порядок более тяжелую и страшную жизнь, чем Артемьеву, который «вовремя соскочил». Но при всем при этом он очень много успел сделать. И люди это помнят до сих пор.
Вот памятник на могиле в Донском монастыре.
Вот набережная Федоровского в Нижнем Новгороде.
Вот улица Федоровского в Талнахе.
Вот мемориальная доска в Норильске.
Вот мемориальная доска в Ильменском государственном заповеднике.
Вот вывеска ВИМС
А вот мемориальная доска на здании института его имени.
А это, кстати, расстрелянный Горбунов.
В общем, все сложилось как в знаменитом стихотворении времен их молодости:
В наших жилах –
кровь, а не водица.
Мы идем
сквозь револьверный лай,
чтобы,
умирая,
воплотиться
в пароходы,
в строчки
и в другие долгие дела.
А от Артемьева не осталось ничего. Даже могилы.
Источник
