Даниил Хармс. Чудотворец слова

22.02.2022

Жизнь и творчество одного из самых загадочных деятелей русского авангарда.

Второго февраля 1942 года в тюремной больнице блокадного Ленинграда умер поэт Даниил Хармс. В 1920-1930-х годах Хармс был известной фигурой в культурной жизни Ленинграда: одетый как английский денди, он часто появлялся на художественных выставках, сам выступал со сцены — сначала как поэт-авангардист, а позже как автор талантливых детских книг. После смерти он не был забыт — детские книги Хармса переиздавались регулярно и пользовались популярностью. Но как деятеля авангарда, создателя творческого объединения ОБЭРИУ, советский читатель его практически не знал.

Лишь в 70-80-х годах, когда сначала в самиздате, а после и в официальной печати стало появляться его «взрослое» творчество, Хармса открывают заново — теперь уже в качестве одного из самых оригинальных писателей 20-го века. Его новаторские стихи, авангардная проза и драматургия, предвосхитившая появление европейского театра абсурда, становятся предметом многочисленных исследований как российских, так и зарубежных филологов.

Своеобразие творчества Хармса не только в неподражаемом стиле его абсурдных рассказов, но и в их внутреннем, герметичном содержании. Существует серия анекдотов про Пушкина, которые часто путают с рассказами Хармса на аналогичную тему; скорее всего анекдоты эти и писались под впечатлением от Хармсовских зарисовок. Но скопировать Хармса нельзя — за причудливой формой его произведений стоит индивидуальность поэта-мистика, стремление высвободить скрытую силу слова, способного, подобно заклинанию или заговору, влиять на реальность. «Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется» — утверждал Хармс. Он был глубоко убеждён, что реальность лежит за гранью обыденного рассудка, привычной логики и мышления; что поэзия — это путь творческого постижения истины.

Юность

Отец Даниила Хармса был человеком необычным: Иван Павлович Ювачёв в молодости вступил в боевой отряд Народной воли, который планировал совершить покушение на царя. Вместе с остальными участниками покушения он был арестован и приговорён к смертной казни, но приговор смягчили и казнь была заменена каторгой. В одиночной камере Петропавловской крепости Иван Ювачёв обретает веру, начинает молиться, читает Библию. На Сахалине занимается строительством, помогает составлять карту побережья, пишет рассказы, знакомится с Чеховым, который в 1890 году посетил каторгу и написал о своей поездке книгу «Остров Сахалин». В 10-й главе он упоминает отца Даниила Хармса, характеризуя его как «трудолюбивого и доброго»; также Иван Ювачёв стал прототипом революционера в повести Чехова «Рассказ неизвестного человека». После освобождения с каторги Иван Павлович печатается в журналах, пишет воспоминания и очерки о Сахалине, заводит знакомство с Львом Толстым, женится на дворянке Надежде Колюбакиной.

Даниил Иванович Хармс (Ювачёв) родился 30 декабря 1905 года в Санкт-Петербурге. Ребёнок рано научился писать, а в пять лет настолько увлёкся чтением, что на свой день рождения попросил не дарить ему ничего, кроме книг. В 1915 году поступает в Петришуле — Петербургскую школу с немецким уклоном. Английский и немецкий языки Даниил знал с раннего детства, родители ещё до школы активно занимались образованием на дому. Первое упоминание о литературной деятельности Хармса датируется 1916 годом — одиннадцатилетний Даниил сочинил и записал сказку для своей тётки Наташи.

В школе мальчик учится хорошо, но часто устраивает розыгрыши — играет во время урока на валторне, упрашивает не ставить плохие отметки, прикидываясь сиротой.

Революция 1917 года прерывает обучение в Петришуле — семье Ювачёвых в новых обстоятельствах приходится нелегко, они на какое-то время переезжают в Ростовскую область к родственникам. В 1919 году семья возвращается в Петроград, Надежда Колюбакина устраивается работать в Боткинскую больницу. Семье предоставляют помещение при больнице, а четырнадцатилетний Даниил около года числится там помощником монтёра.

Примерно в начале 1920-х годов Даниил выбирает себе псевдоним Хармс. В самых ранних дошедших до нас записных книжках он подписывается как Daniel Charms. Есть множество теорий о значении и происхождении этого псевдонима, который по немецки читается как Хармс, по английски слово harm — вред, по французски charm — шарм. Стоит упомянуть и Шерлока Холмса, любимого персонажа Даниила Хармса, который определённо повлиял на эксцентричный образ и гардероб писателя.

На нем все было выдержано в бежево-коричневых тонах — клетчатый пиджак, рубашка с галстуком, брюки гольф, длинные клетчатые носки и желтые туфли на толстой подошве. Во рту Даня обычно держал небольшую трубку, видимо, для оригинальности, т. к. я не помню, чтобы из нее шёл дым.

Воспоминания Л. А. Барановой о Хармсе, 1923 год.

Хармс мастерски умел показывать фокусы, постоянно разыгрывал своих приятелей, при первом знакомстве с человеком любил ошарашить неожиданным вопросом и наблюдать за реакцией — часто по этой первой реакции Хармс и составлял мнение о новом знакомом. Рассказывают, что придя однажды в гости, где собралось немало дам, Хармс вдруг начал снимать брюки — дамы ахнули, но под брюками оказались ещё одни штаны. На улице долговязого, одетого словно английский джентльмен поэта сопровождала миниатюрная собачка по кличке «Бранденбургский концерт».

К 1922 году Петришуле переименовывают в «трудовую школу № 4», в которой Хармс продолжает образование с 3-го класса. К этому периоду относятся первые дошедшие до нас стихи поэта. С самого начала литературной деятельности Хармс опирается на наследие русского авангарда, на идеи Хлебникова о создании «заумного» языка, на экспериментальное творчество футуристов Алексея Кручёных и Игоря Тереньтьева. Его ранние стихи рассчитаны на чтение вслух, основаны в первую очередь на ритме. Это по большей части фонетические эксперименты, где половина слов придумана самим поэтом, а привычные слова сталкиваются между собой, ломая логику языка и создавая новые смысловые связи. Отец и тётка к стихотворным опытам Хармса относились скептически — в стихах они больше ценили Некрасовскую ясность и социальную проблематику.

По окончанию трудовой школы Хармс знакомится с Эстер Русаковой, которая позже станет его женой. Отношение к этой женщине у Хармса будет меняться от одной крайности к другой, от желания быть вместе навсегда до ненависти и молитв о том, чтобы Бог освободил его от совместной жизни с Эстер.

Чинари

В 1924 году Даниил Хармс поступает в электротехникум. Учёба там будет недолгой, так как молодой поэт чаще участвует в литературной жизни Ленинграда, чем посещает занятия. В 1926 году его отчислят.

Хармс выступает на разных литературных вечерах с чтением своих произведений и стихов близких ему по духу поэтов, участвует в дискуссиях, вступает в Ленинградское отделение союза поэтов. На одном из вечеров, где молодые поэты читали свои стихи, Даниил Хармс знакомится с Александром Введенским, который до конца жизни станет для него другом и творческим соратником. Он вводит Хармса в философско-литературное объединение «Чинари», организованное школьными друзьями — Леонидом Липавским, Яковом Друскиным и Александром Введенским.

Название содружеству придумал Введенский — то ли от слова «чин», то ли от слова «чинарик» (окурок). На своих собраниях «чинари» обсуждали темы от философских до бытовых, никогда не разговаривая лишь о политике. У каждого были излюбленные области знания, свой постоянный круг философских интересов. Объединяла их принципиальная независимость мышления, недоверие к общепризнанным авторитетам, поиски истинной реальности, скрытой от обыденного, механического восприятия. Имеет смысл подробнее описать членов этого сообщества, сыгравших в жизни Хармса немаловажную роль.

Леонида Липавского, у которого чаще всего и велись их беседы, Хармс называл главным теоретиком «чинарей». Липавский на тот момент оставил поэзию и занялся философией. Интересовали его фундаментальные вопросы человеческого существования. Стараясь освободиться от громоздкого терминологического аппарата, Липавский опирается в своих исследованиях в первую очередь на собственный эмпирический опыт, что роднит его метод с философией экзистенциализма. Концепции его всегда оригинальны, хотя и не всегда излагаются в законченной форме, как например его «теория слов», которую он разрабатывал без оглядки на академическую филологию. Среди тем его философских эссе: время, множественность миров — в том числе параллельных и виртуальных, исследование ужаса, отвращения, смерти.

Александр Введенский — «авто-ритет бессмыслицы» как он подписывал свои произведения, — поэт со своим видением стиха, написавший множество экспериментальных вещей, кажущихся на первый взгляд нагромождением бессмыслицы. Но при внимательном чтении ускользающий смысл перестаёт иметь какое-либо значение, читатель каким-то образом, не совсем на сознательном уровне, начинает воспринимать авторское сложное мироощущение, чувствовать поставленные поэтом неразрешимые религиозные и философские задачи. Важную роль в его произведениях играет смеховое начало, балаган, который оттеняет трагизм человеческого существования.

Яков Друскин — философ и музыковед — единственный из «чинарей» пережил Великую Отечественную войну. В 1942 году в блокадном Ленинграде Яков Друскин спас чудом сохранившийся после бомбёжки архив рукописей Хармса и хранил его у себя до самой смерти в 1980 году. Ему принадлежат воспоминания о друзьях-обэриутах, философские комментарии к их творчеству, а также монография о музыке Баха.

В 1926 году к дружеским посиделкам присоединяется поэт Николай Заболоцкий. Во многом литературно-философские взгляды «чинарей» и молодого Заболоцкого сходятся и он входит в их компанию. Позже, именно ему доверят написать декларацию ОБЭРИУ.

В это время Хармс увлекается сразу множеством вещей: теорией шахмат, йогой, джиу-джитсу, эзотерической литературой. Ходит на концерты, когда удаётся достать билет, сам играет дома произведения Баха на фисгармонике. Записывается на лекции по истории искусств. Вместе с Введенским пробует нюхать эфир. Эти эксперименты вряд ли повлияли на Хармса, который вскоре приходит к убеждению, что эфирные видения не могут быть правильно интерпретированы и, по сути, бесполезны, даже вредны. Александр Введенский относился к этим опытам более серьёзно, один из своих трипов в философском контексте он описывает в «Серой тетради».

В стихах Хармс понемногу отходит от идейной «зауми», лишь изредка использует выдуманные слова, всё больше работает с сюжетными элементами. Его крупные вещи того периода часто содержат фабулу, рассказ о чём-то, чисто языковые эксперименты переносятся здесь на само повествование.

ОБЭРИУ

В 1926-1927 годах Хармс пытается договориться об их совместном выступлении, напечататься в каком-нибудь альманахе, поставить пьесу. Активно заводит знакомства с людьми из сферы искусства. Вместе с Александром Введенским они пишут драматургическое произведение «Моя мама вся в часах» (к сожалению, до наших дней оно не сохранилось), которое они планировали поставить с театральной группой «Радикс». Они просят разрешения использовать помещение Государственного института художественной культуры у его директора — Казимира Малевича. Малевич постановку одобрил и выделил им помещение со словами: «Я — старый безобразник, вы — молодые, посмотрим, что получится». Но пьеса не прошла цензуру, постановщик отказался её ставить, и спектакль так и не состоялся.

Для того, чтобы поэтов приглашали выступать на вечерах, группе нужно было название и официальная регистрация в Ленинградском союзе поэтов. Сначала они назвались «Левый фланг», потом «Фланг левых», «Академия левых классиков». Однажды, осенью 1927 года, когда вся компания «чинарей» и вернувшийся из армии Заболоцкий собрались в комнате Хармса, раздался звонок из Дома печати. Тогдашний директор — человек необычный, внимательно следящий за литературной жизнью Ленинграда, — предлагал им присоединиться к Дому печати в качестве одной из секций. Только нужно было придумать название без слова «левый» — директор хорошо разбирался в новом лексиконе власти и предвидел политическую неблагонадёжность такого названия. Дело в том, что вскоре слово «левый» будет обозначать не новые пути в искусстве, а принадлежность к левой оппозиции, которую возглавлял Лев Троцкий. Обвинение в «троцкизме» можно встретить в каждом втором политическом деле 30-х годов.

Им выделили вечер в Доме печати, к которому они должны были придумать название группы, напечатать декларацию, подготовить пьесу и стихи. Время на всё это давалось в обрез, так что группу наскоро называют ОБЭРИУ (искажённое Объединение Реального Искусства), поручают Заболоцкому написать текст декларации, Хармс садится за пьесу и вообще организовывает процесс подготовки к представлению. В историю этот вечер — 24 января 1928 года — войдёт как «Три левых часа».

В чём различие объединений «чинари» и ОБЭРИУ? «Чинари» — нечто вроде домашнего философского кружка, компания друзей сформировавших в своих беседах теоретическое ядро будущей литературной группы. В ОБЭРИУ, которое было создано именно для публичных выступлений, из «чинарей» входили только Хармс и Введенский; философы Липавский и Друскин никогда не были обэриутами. Членами ОБЭРИУ были Бахтерев, Заболоцкий, Николай Олейников — он, впрочем, избегал публичных выступлений, так как был членом партии и занимал ответственную должность редактора журнала, — а так же далёкий от философии «чинарей» писатель Константин Вагинов.

Три левых часа

Три часа были разделены на отделения: первый час — чтение стихов, второй час — пьеса «Елизавета Бам», третий — фильм. Слово «левых» в названии указывало не на политическую направленность представления, а на авангардный характер их группы.

Заболоцкий подготавливает текст декларации, где кратко обрисовывает необходимость поиска новых художественных методов, даёт характеристику поэтам-обэриутам, попутно подчёркивая отличие их от «заумников».

Посмотрите на предмет голыми глазами, и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты. Может быть, вы будете утверждать, что наши сюжеты «не-реальны» и «не-логичны»? А кто сказал, что «житейская» логика обязательна для искусства?

Декларация ОБЭРИУ

За экспериментальный фильм «Мясорубка» отвечали Александр Разумовский и Клементин Минц — студенты киноотделения Института истории искусств. На вечер был приглашён джазовый оркестр, в том числе для музыкального сопровождения немого кино. Хармс занимался организаторской работой, поиском актёров и реквизита для пьесы, репетициями. По городу расклеили необычные афиши, которые сразу привлекли внимание прохожих.

Успех рекламы был необычаен — в назначенный вечер у касс Дома печати образовалась такая очередь, что выступление пришлось перенести на час.

Итак, вечер начался. Первым на сцену вышел 18-ти летний поэт Игорь Бахтерев и сымпровизировал заумную речь, потому что никто не написал вступительного слова. Затем, на глазах изумлённой публики на сцену выкатился шкаф, на котором восседал Даниил Хармс. Шкаф по сцене толкали изнутри двое помощников, а Хармс декламировал свои стихи. По завершении выступления он достал часы из нагрудного кармана и призвал публику к тишине — в этот самый момент поэт Николай Кропачев (чьё имя на афише указано вверх ногами) на углу Невского проспекта и Садовой улицы начинает читать свои стихи прохожим. После небольшой паузы, во время которой Кропачев должен был успеть закончить свою часть, представление продолжается. На сцену на детском трёхколёсном велосипеде выезжает Александр Введенский. Одетый с иголочки молодой человек с невозмутимым видом читает свои стихи. Заболоцкого, вышедшего к зрителям за неимением гражданской одежды в военной гимнастёрке, публика восприняла очень тепло — стихи его были куда понятнее, чем «заумь» Введенского и Хармса. Среди стихотворений, которые он читал на том вечере, знаковым для творчества Заболоцкого было «Движение»:

После поэтического часа началась пьеса «Елизавета Бам». Драматургия этой пьесы во многом предвосхитила европейский театр абсурда, хотя, конечно ни о каком влиянии Хармса на Ионеско или Беккета не может быть и речи. Действие начинается с монолога Елизаветы Бам, которая, заперевшись в комнате, ожидает некоего возмездия непонятно за что. Её преследователи — Пётр Николаевич и Иван Иванович — стучатся в дверь и требуют, чтобы Елизавета открыла им. Они грозят ей «крупным наказанием», а на вопрос в чём же она обвиняется ей отвечают что та, мол, сама всё знает. Завязка пьесы удивительно напоминает начало романа Франца Кафки «Процесс». Дальше действие пьесы становится абсурднее с каждой репликой. Между двумя преследователями начинается перепалка и Пётр Николаевич угрожает спустить Ивана Ивановича с лестницы. Елизавета Бам вдруг начинает вести себя словно маленькая девочка и зовёт маму посмотреть на «фокусников»; преследователи её, забыв о цели визита, начинают неловко кокетничать с ней, затем на сцене появляется Отец и Мамаша Елизаветы.

Характеры героев и их взаимоотношения причудливо меняются, разрушая привычную логику повествования и создавая комический эффект. Ближе к середине пьесы персонажи окончательно деформируются, их реплики и действия никак не связаны с ситуацией, они бегают по сцене выкрикивая отдельные фразы, слова и звуки:

Иван Иванович (лежа на полу, поет)

Мурка кошечка

молочко приговаривала

на подушку прыгала

и на печку прыгала

прыг, прыг.

Скок, скок.

Елизавета Бам (кричит)

Дзы калитка! Рубашка! верёвка!

Иван Иванович (приподнимаясь)

Прибежали два плотника и спрашивают: в чём дело?

Елизавета Бам

Котлеты! Варвара Семённа!

Иван Иванович (кричит, стиснув зубы)

Плясунья на проволо-о-о!

Елизавета Бам (спрыгивая со стула)

Я вся блестящая!

Иван Иванович (бежит вглубь комнаты)

Кубатура этой комнаты нами не изведана.

Даниил Хармс, «Елизавета Бам»

Это разрушение сюжета, непостоянство характеров, фрагментация речи персонажей напоминают пьесу Энежа Ионеско «Лысая певица», впервые поставленную в 1950 году и положившую начало эстетике европейского театра абсурда. В этой пьесе, вдохновлённой учебником английского языка, персонажи — типичные англичане миссис и мистер Смит — разговаривают поговорками, трюизмами, штампами, — словом, повторяют все эти странные примеры речи из учебников. Несмотря на внешнюю комичность диалогов, Ионеско называл свою пьесу вовсе не комедией, а трагедией — трагедией языка. Семейство Смитов, как и их гости, не в состоянии понимать ни окружающих, ни себя, не способны к коммуникации, их сознание ограничивается лишь внешней логикой построения предложений, которую Ионеско доводит до абсурда, обнажая полное отчуждение персонажей от реальности.

В «Елизавете Бам», как и в «Лысой певице», отчётливо чувствуется трагическое мироощущение. Несмотря на внешний балаган и буффонаду, пьеса под конец становится всё мрачнее. Пётр Николаевич грозится убить Елизавету Бам, но за неё вступается Папаша. Далее начинается «Сражение двух богатырей», заявленное на афише. Пётр Николаевич, словно маг, произносит заклинание на «заумном» языке. Папаша отвечает, восхваляя в стихах Елизавету Бам, и побеждает Петра Николаевича. Тут появляется Мамаша и обвиняет Елизавету в убийстве. Елизавета убегает и запирается в комнате, а Иван Иванович и Пётр Николаевич (в убийстве которого она и обвиняется) стучатся в дверь и угрожают крупным наказанием. Таким образом, пьеса возвращается к началу. Кончается же драма тем, что Елизавета Бам, не признавая вины, сдаётся палачам:

Елизавета Бам (кричит)

Вяжите меня! Тащите за косу! Продевайте сквозь корыто! Я никого не убивала. Я не могу убивать никого!

Пётр Николаевич

Елизавета Бам, спокойно!

Иван Иванович

Смотрите в даль перед собой.

Елизавета Бам

А в домике, который на горе, уже горит огонёк. Мыши усиками шевелят, шевелят. А на печке таракан тараканович, в рубахе с рыжим воротом и с топором в руках сидит.

Пётр Николаевич

Елизавета Бам! Вытянув руки и потушив свой пристальный взор, двигайтесь следом за мной, хроня суставов равновесие и сухожилий торжество. За мной.

Даниил Хармс, «Елизавета Бам»

Следующее отделение началось с выступления Климентия Минца. Режиссёр сидел в кресле, и, при свете керосиновой лампы, в халате и колпаке, рассказывал о новых путях в киноискусстве. Затем публике показали фильм. Экспериментальный фильм № 1: «Мясорубка» до наших дней не сохранился, можно лишь приблизительно реконструировать сюжет этой плёнки. Судя по всему, основная работа Разумовского и Минца заключалась в монтаже, в создании коллажа из уже отснятого материала. Вот комментарий одного из создателей фильма, Климента Минца:

Противники и поклонники нашлись и на диспуте, устроенном обэриутами сразу после выступления. По воспоминаниям очевидцев, несмотря на поздний час, никто не ушёл домой, зрители хотели обсудить увиденное, высказаться и выслушать выступавших, так что диспут затянулся до самого утра. Обсуждение шло в конструктивном ключе — даже наиболее критически настроенные зрители хвалили молодых людей за новаторский подход, не отрицали талантливости выступавших. Для обэриутов этот вечер стал громким успехом, об их группе в Ленинграде заговорили всерьёз, рассказы об авангардном выступлении обэриутов передавались из уст в уста.

Однако, на следующий день в прессе появилась издевательская статья «Ытуеребо» (обэриуты наоборот) за авторством некой Лидии Лесной.

И суть не в том, не в том суть, что у Заболоцкого есть хорошие стихи, очень понятные и весьма ямбического происхождения, не в том дело, что у Введенского их нет, а жуткая заумь его отзывает белибердой, что „Елизавета Бам“ — откровенный до цинизма сумбур, в котором никто ни черта не понял, по общему признанию диспутантов.

Главный вопрос, который стихийно вырвался из зала:

— К чему?! Зачем?! Кому нужен этот балаган?

Клетчатые шапки, рыжие парики, игрушечные лошадки. Мрачное покушение на невесёлое циркачество, никак не обыгранные вещи.

Лидия Лесная, «Ытуеребо»

Примечательно, что для характеристики авангардной пьесы Лидия Лесная использовала слово «сумбур»: через несколько лет, в 1936-м году, выйдет статья «Сумбур вместо музыки» про оперу Дмитрия Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» — образцовый пример травли всего «непонятного», а значит «антинародного» и «вредительского» в искусстве.

Детская литература

5 марта 1928 года Хармс женится на Эстер. Они будут вместе почти три года, до ноября-декабря 1930-го. Сложно назвать этот брак счастливым: постоянные ссоры, ревность Хармса, легкомысленное поведение самой Эстер, полное её непонимание поэтической деятельности мужа делали их личную жизнь невыносимой. Но всё же иногда Хармс, придававший своей любви мистический характер, чувствует себя счастливым. И даже когда к 1930 году их чувства угасают, он не оставляет надежд на возрождение их любви. И в то же время их отношения мучают Хармса, мешают ему реализоваться как поэту.

Фрагмент поэмы «Гвидон» в исполнении Леонида Фёдорова. Это произведение — редкий случай лирической поэзии в творчестве Хармса — было написано во время кризиса их отношений с Эстер.

В апреле 1928 года директора Дома печати арестовывают и обэриуты теряют возможность устраивать там вечера. Печатать свои тексты тоже не представляется возможным. Хармс, не имеющий регулярного заработка и обременённый постоянными долгами, начинает писать детскую литературу.

Самуил Маршак, который с начала 20-х годов активно работает в области детской литературы, не только написал множество замечательных книжек для детей, но и способствовал привлечению в эту область талантливых советских писателей и художников. Хармс знакомится с Маршаком в конце 1927 года, часто посещает его вместе с Заболоцким. Детская литература в те годы издаётся очень хорошо, новые советские авторы, пишущие для пионеров, поощряются неплохими гонорарами. Самуил Маршак сразу разглядел как найти применение таланту Хармса в русле детской литературы: игривость, парадоксальность, хорошее чувство ритма и фонетические эксперименты в его стихах идеально подходили для детских произведений. Вскоре Маршак приглашает Хармса, Введенского и Заболоцкого в «Ассоциацию писателей детской литературы» и они, не имея возможности печатать «взрослые» вещи, соглашаются писать для детей.

В редакции «Детиздата» в то время царила весёлая, дружеская атмосфера. Евгений Шварц и Николай Олейников постоянно устраивали розыгрыши, дурачились, подшучивали друг над другом — всё это было близко и обэриутам.

В конце 1927 года Даниил Хармс подписывает договор на три детских книги, которые выйдут в 1928 году и принесут писателю неплохой доход. В это же время Николай Олейников — близкий друг Хармса — становится редактором детского журнала «Ёж», в первом же выпуске которого появляются стихи Хармса. С 1930 года выходит также журнал «ЧИЖ», где печатают произведения для младшего школьного возраста. Детские стихи и прозу Хармса охотно берут в эти журналы, он становится одним из основных детских авторов тех лет.

Хармс, в отличии от Александра Введенского, к детским произведениям относился серьёзно. По воспоминаниям жены Введенского, её муж успевал написать редакционный заказ буквально за пару часов, но сдавал его лишь через несколько дней, чтобы Маршак не заподозрил его в халтуре. Детские стихи Введенского стоят особняком к его взрослому творчеству; произведения же Хармса для детей часто перекликаются с взрослыми вещами, что указывает на отсутствие чёткого разделения на «настоящее» и «для гонорара» в творчестве Хармса. Такие его стихотворения как «Удивительная кошка» стали классикой детской литературы, их и поныне издают и читают детям.

Успех Хармса у детской аудитории объясняется не только качественной литературой, но и живыми выступлениями в школах и пионерлагерях. Необычный внешний вид, любовь к розыгрышам и фокусам, способность удерживать внимание детей и выразительная декламация своих произведений приводят юных зрителей в восторг.

Детская литература стала единственным способом заработка для многих писателей, чьи взрослые произведения не могли быть опубликованы в ту эпоху. Парадокс Даниила Хармса как детского писателя заключается в том, что Хармс терпеть не мог детей. Сомнений в этом не возникает: в среде близких друзей Хармса было принято открыто выражать свои симпатии и антипатии, насколько бы абсурдны они не казались. Неискреннее, лицемерное морализаторство считалось отсталым мещанством. Так что Хармс не скрывал своей неприязни к детям, в его записных книжках можно найти пассажи вроде: «Травить детей – это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!». Чёрный юмор на эту тему даже становился причиной ссор между Хармсом и Заболоцким.

Тучи сгущаются

Вскоре после «Трёх левых часов» группу ОБЭРИУ покидает Николай Заболоцкий. Принципиальный абсурд и бессмыслица в литературе обэриутов никак не совпадают с собственным творческим путём поэта. Заболоцкий видел космическое единство природы и человека, и считал что долг человечества состоит не только в том, чтобы при помощи революции освободить от эксплуатации человека, но освободить и животных, братьев меньших, поднять всю природу до своего уровня. Философская проблематика его стихов того периода во многом перекликается с идеями Николая Фёдорова, Вернадского и Циолковского. В поэме «Торжество земледелия» и в «Столбцах» язык Заболоцкого и глубокий трагизм его мироощущения удивительным образом напоминают творчество Андрея Платонова, хотя вряд ли он был знаком с его произведениями. Дальнейший его путь типичен для поэтов той эпохи. «Торжество земледелия», где коллективизация изображена в характерном для поэта карикатурно-ироничном ключе, стала причиной яростной травли в печати. Ещё бы — ведь процессом коллективизации руководил лично Сталин. В 1938 году Заболоцкого арестуют и отправят в лагерь на пять лет. Поэту удастся выжить и освободиться из лагеря во время Второй Мировой войны. Пережитое не сломит Николая Заболоцкого и он продолжит творить, писать новые стихи, поэтика и форма которых гораздо ближе к творчеству Пушкина и Тютчева.

Последнее публичное выступление обэриутов состоялось 1 апреля 1930 года в общежитии Ленинградского института и закончилось скандалом. Зал был увешан абсурдистскими лозунгами: «пошла Коля на море», «шли ступеньки мимо кваса» и тому подобным. Выступавшие были встречены пролетарским студенчеством крайне враждебно: публика шумела, свистела, называла обэриутов контрреволюционерами, из толпы звучали угрозы отправить их на Соловки. 9 апреля выходит разгромная статья «Реакционное жонглёрство (об одной вылазке литературных хулиганов)», а в мае — «На переломе», где в духе классических доносов группу обвиняют в контрреволюционных замыслах, стихи их называют белибердой и вредной заумью, предлагают Союзу поэтов задуматься — нужны ли такие писатели советской литературе. После этих политических обвинений выступления обэриутов прекращаются — никто не хочет рисковать, предоставляя сцену «контрреволюционерам».

Хармс начинает чаще выпивать, он проводит время либо у кого-то из друзей, либо устраивает вечера у себя дома, что совсем не нравится его отцу, ведущему аскетический образ жизни и рано ложащемуся спать. Впрочем, серьёзных ссор между Хармсом и старшим Ювачёвым не возникает — отчасти из-за деликатного характера Ивана Павловича, отчасти из-за неподдельного уважения Хармса к отцу. Помимо «чинарей» в посиделках участвует и Заболоцкий, вовсе не прекративший общаться с друзьями после формального ухода из ОБЭРИУ.

Хармс продолжает развивать свою теорию словотворчества, не похожую ни на заумь, ни на любую другую поэтическую школу. Во многом его понимание языка восходит к каббале, к мистическому значению слов и отдельных букв, а стихотворения он называет «словесными машинами», способными менять реальность.

В это же время Хармс начинает писать литературные молитвы. В приведённом ниже тексте Хармс говорит о стихосложении как об особом пути познания:

Религия в жизни Хармса занимает важное место, но на эту тему он редко разговаривает даже с близкими друзьями. Наряду с православным христианством он увлекается и буддизмом, индуизмом, магией, большое значение придаёт приметам — как народным, так и собственного авторства. В своих молитвах он обращается скорее к своему личному, индивидуальному Богу, которого иногда называет на каббалистический манер Алеф — это первая буква еврейского алфавита и в то же время первое число.

Арест и высылка

10 декабря 1931 года Хармса, Введенского, Бахтерева и многих других близких к ОБЭРИУ деятелей арестовывают. Домой к Хармсу приходят с обыском, в ордере значится, что он «является участником антисоветской нелегальной группировки литераторов» — такое грозное название обэриутам дали в ОГПУ. Изъяли рукописи, мистическую литературу и всю переписку Хармса.

Как стало понятно с первых же допросов, Хармса и Введенского арестовали вовсе не за скандальные выступления и авангардную литературную деятельность, а по делу о вредительстве в детском секторе Госиздата — главной мишенью ОГПУ был Самуил Маршак. Времена, по известному выражению Анны Ахматовой, тогда были ещё «сравнительно вегетарианские», пресловутый «метод № 3» — физические пытки — следователи пока не применяли. Время, проведённое в тюрьме, Хармс, впоследствии, будет вспоминать как счастливое:

Вскоре начались допросы. Хармсу, которого допрашивали первым, предстояло разыграть со следователем непростую шахматную партию: с самого начала было ясно, что ОГПУ располагает некоторыми данными об их деятельности, составе, знакомствах, но неизвестно какими именно; необходимо было дать непротиворечивые показания, подтверждающие уже известные факты, и в то же время не навредить тем, кого ещё можно было спасти.

Конечно, следователю требовалось раскрутить это дело до настоящего антисоветского заговора, и у него нашлись для этого свои методы. После допроса Александра Введенского, с целью провокации, следователь демонстрировал знания из этих протоколов Хармсу, пытаясь таким образом создать впечатление собственного всеведения. Были в этом деле и откровенные доносчики, которые готовы были рассказать что угодно, лишь бы спасти свою шкуру. Хармс выстоял в этом поединке, не запятнал свою совесть неосторожными признаниями, лавировал от допроса к допросу, избегая ловушек следователя. Он не дал следствию никаких данных против Маршака, назвал себя идеологом «антисоветской группировки» ОБЭРИУ, взяв таким образом самые тяжкие обвинения на себя, признал свои детские произведения «вредительскими», а произведения Введенского — только лишь халтурой.

Филологические изыски следствия поражают воображение: в рассказе Хармса «О том, как Колька Панкин летал в Бразилию, а Петька Ершов ничему не верил», оказывается, скрывался обращённый к советским детям призыв к эмиграции. Туфанов, поэт-заумник проходивший по одному делу с обэриутами, явно под диктовку следователя, дал такую расшифровку своей поэмы:

«В этой своей поэме я пишу: «Погляжу с коня на паздерник, как пазгает в поздыбице Русь». В точном смысловом содержании это значит, что «я, враг Советской власти, наблюдаю и радуюсь, как полыхает в подполье пожарище контрреволюции».

Из обвинительного заключения по делу N4246 31 января 1932 года

31 января 1932 года по делу о вредительстве в Детиздате был вынесен приговор. Даниил Хармс обвинялся по 4-м пунктам знаменитой 58-й статьи и вину свою признал полностью. Его приговорили к трём годам концлагерей — в те годы Соловки и прочие учреждения назывались именно концентрационными лагерями. Вышеупомянутый поэт Туфанов получил пять лет лагерей, а Введенскому и Бахтереву на три года запретили проживать в крупных городах, фактически выслали из Ленинграда.

Отец Хармса, имеющий определённый вес как бывший политкаторжанин и борец с царским режимом, стал добиваться смягчения приговора. В мае 1932 года дело Хармса было пересмотрено и концлагерь заменён на высылку, аналогичную приговору Введенского. 18 июня Хармса выпускают из тюрьмы.

Александр Введенский, освобождённый на три месяца раньше, уже отбывал высылку в Курске. Туда же отправляется и Хармс. Он пишет Введенскому письмо, в котором просит подобрать недорогую комнату для него. Введенский находит двухкомнатное помещение, где они вместе с Хармсом и будут жить во время высылки. Переписка между обэриутами всегда велась в абсурдно-юмористическом тоне, вот например начало из письма Александра Введенского:

Хармс приезжает в Курск в середине июля. В ссылке он планирует много работать, в списке необходимых ему вещей на первых местах находятся бумага и письменные принадлежности. Однако, в Курске происходит прямо противоположное. Город, который Хармс в письмах описывает как скучную, унылую провинцию, вовсе не способствует вдохновению. Он почти ни с кем не общается, его излюбленные наряды вызывают недружелюбные насмешки прохожих, но вместо того чтобы мимикрировать под советского обывателя, Хармс предпочитает отсиживаться в своей комнате. Соседство с другом, на которое он надеялся ещё будучи в тюрьме, быстро надоедает. Бесцеремонное поведение Введенского, постоянное его отсутствие, посиделки в гостях за преферансом, легкомысленное увлечение женщинами раздражают и без того находящегося в депрессии Хармса.

Острой становится проблема заработков. Если Введенскому удаётся время от времени печатать статьи в «Курской правде», даже ездить в командировки от газеты, то Хармсу остаётся надеяться только на переводы от семьи. Жили скудно, а когда переводы из дома задерживались — даже впроголодь; иногда чтобы прокормиться приходилось продавать личные вещи, покупать по дешёвке подгнившие яблоки на рынке.

Хармс почти ничего не пишет, Курск навевает на него уныние и тоску. В этом подавленном состоянии у него начинаются проблемы со здоровьем, постоянно повышенная температура сильно тревожит Хармса, он начинает подозревать у себя различные болезни. К середине сентября состояние здоровья и мучительные подозрения вынуждают Хармса обратиться к врачу. Туберкулёза, который диагностировал себе Хармс, у него не нашли, но доктор обнаружил вполне излечимый плеврит, а так же констатировал у пациента тяжелое нервное расстройство. В хронически повышенной температуре, как оказалось, виноват был сломанный градусник. Консультация у толкового врача стала огромным облегчением для Хармса, он часто посещает его чтобы просто поболтать с образованным человеком, у них находится много общего, переписка с Курским доктором продолжится и после возвращения Хармса в Ленинград.

1-го октября Александр Введенский вместе с их общей знакомой художницей Сафоновой меняют место высылки на Вологду. Оставаться в одиночестве Хармсу приходится недолго: вскоре он получает письмо из Ленинграда от Введенского. Ехать в Вологду нужно было через Москву, а из Москвы Введенскому удалось добраться до Ленинграда, где ему разрешили пробыть месяц до высылки в Вологду. Хармс, надеясь лично подать прошение о досрочном освобождении, немедля выезжает в Ленинград таким же путём. Собрав необходимые бумаги, переговорив с отцом и следователем, Хармс ждёт решения. В ноябре 1932 года наказание отменяют и Хармсу разрешают остаться в Ленинграде.

Жизнь после высылки

Культурная жизнь в Ленинграде тех лет процветает: проводятся художественные выставки, вывешивают новые супрематические работы Малевича, в филармонии играют произведения Шостаковича. Хармс, за время высылки истосковавшийся по искусству, с головой окунается в родную сферу: посещает все выставки, концерты, ходит в художественный салон Алисы Порет — ученицы Петрова-Водкина. Всюду он встречает знакомых и друзей, многие из которых так же как и Хармс недавно вернулись из ссылки.

С художницей Алисой Порет, которая так же как и Хармс работает в издательстве Маршака, они становятся близкими друзьями. Постоянно дурачатся в редакции, ходят на концерты, устраивают совместные розыгрыши. Порет в своих воспоминаниях описывает, как вдвоём с Хармсом они около года преследовали некоего профессора консерватории, академического музыканта, «подкидышами» — вручную мастерили кукол, заворачивали как младенцев и клали ему под дверь с записками вроде «береги плод нашей любви». Хармс в какой-то период настолько увлекается отношениями с Порет, что даже делает ей неловкое предложение, но всё заканчивается конфузом. Весной 1933-го года Алиса Порет выходит замуж и вскоре их общение с Хармсом сходит на нет.

В апреле 1933 года возобновляются выступления для детей, выходят новые книжки, переиздаются старые. В этом году Хармс начинает писать прозаические рассказы для будущего цикла «Случаи». Продолжаются собрания «чинарей»; именно к этому периоду относится документ «Разговоры» — запись бесед в кругу друзей за авторством Леонида Липавского. «Разговоры» по структуре напоминают Платоновские «Диалоги» и помогают понять атмосферу этих собраний, интеллектуальные темы, дружеские взаимоотношения «чинарей».

Один из излюбленных розыгрышей Хармса — притворяться своим несуществующим братом Иваном Ивановичем, напыщенным и карикатурно глупым приват-доцентом университета. Сохранилась его фотография в этом амплуа.

В августе 1933 года Хармс знакомится с Мариной Малич, которая через год станет его второй женой. В октябре 1934 года Марина Малич прописывается в квартире Хармса и они начинают жить вместе. Во многом Малич была полной противоположностью Эстер Русаковой — скромная, впечатлительная, верная Хармсу до конца, во всём поддерживающая его. Она участвовала даже в абсурдных розыгрышах мужа. Малич вспоминает, как однажды Хармс разбудил её посреди ночи и объявил, что они будут охотиться на крыс; крыс в их доме не было, но Марина послушно оделась в какую-то специальную одежду и вместе с мужем изображала охоту, пока вдруг кто-то не пришёл к ним в гости — супруги смутились и сделали вид будто только что откуда-то пришли и не успели переодеться. Хармс дал Марине домашнее прозвище — Фефюлька, посвятил ей одноимённую шутливую песенку и несколько стихов.

Вскоре для Хармса наступают тяжелые времена. Жена нигде не работает, семья живёт на непостоянные авторские отчисления, долговая книга Хармса полнится новыми именами и суммами. В конце 1934 года он пишет в дневник: «Печальное положение моё. Я не знаю, как заработать денег. Мне уже трудно встречаться с друзьями, ибо я слишком беден». А в январе 1935-го в дневнике появляется такая запись:

На новый 1935 год Хармс по своей традиции составляет план, первым пунктом которого записывает: «ежедневно писать не менее 10 строк стихов». Но сесть за стол и заставить себя работать становится всё сложнее. К тому же, из-за обострённого чувства ответственности, он испытывает вину когда не может писать. Это постоянное чувство вины сковывает Хармса ещё сильнее. Подобного рода творческие кризисы у писателя происходят регулярно. Преодолевая их, Хармс совершенствует свой творческий метод, меняет взгляды на искусство и на жизнь.

Дружеские посиделки «чинарей» случаются всё реже, сказывается скверное материальное положение. 15 мая 1935 года умирает Казимир Малевич, с которым Хармс всегда поддерживал добрые отношения, и Хармс пишет на его смерть один из лучших своих верлибров.

Дискуссия о формализме

В январе 1936 года в газете «Правда» выходит уже упомянутая статья «Сумбур вместо музыки». Среди обвинений, прозвучавших в адрес Дмитрия Шостаковича, есть такие судьбоносные для советского искусства слова как «формализм» и «натурализм». Эти термины вовсе не относятся ни к литературной школе формалистов 20-х годов, ни к какому-либо течению натурализма. На начатых повсеместно дискуссиях эти слова без какого-либо точного значения используют как политическое клеймо для «разоблачения» любого неудобного властям художника. Эти публичные «правилки» подразумевали раскаяние и отречение от своего «формалистического» прошлого. Каялись многие, но немногим это помогло.

Дискуссии о формализме проникли во все художественные сферы. Искали формалистов среди поэтов, художников, режиссеров, композиторов; достаточно было похвалить неправильного писателя и ты уже записан в лагерь формалистов. Дискуссии, споры с формалистами, конечно, никакие не велись — всё происходило в одностороннем судебном порядке. В среде советской творческой интеллигенции нарастала паника, паранойя — многие и многие готовы были осуждать этот неведомый формализм во вчерашних своих товарищах, только бы не оказаться на их месте. Лишь единицы, вроде Бориса Пастернака, посмели искренне заявить что это просто чушь. Что в искусстве есть сильные вещи, есть слабые — и это предмет, действительно достойный обсуждения. И что пустые понятия формализма и натурализма громогласно используют с трибуны критики, которые сами не верят в свою критику. «Если обязательно орать в статьях, то нельзя ли орать на разные голоса» — искренне недоумевает Пастернак, выступая на первой московской дискуссии о формализме.

Константин Паустовский рассказывал в курилках такой примерно анекдот: «Художника спрашивают — что нового? Да ничего, — отвечает он, — видел сегодня милиционеры формалиста в отделение тащили».

Дискуссии эти не обошли и обэриутов. 3 апреля 1936 года состоялось заседание Союза писателей по поводу формализма в творчестве Хармса. Формат таких заседаний к этому времени уже был обкатан — самокритика, покаяние, обещания избавиться от формализма в своём творчестве. Но Хармс не стал играть по правилам, навязанным газетой «Правда». Он начал своё выступление с отказа от бессодержательных, искусственно выдуманных определений:

Затем Хармс углубляется в историю искусства, ругает импрессионистов и символистов, которых всегда недолюбливал, рассказывает о своём подлинном разочаровании в левом искусстве, в его творческих методах, в «зауми». Заканчивая свою речь, Хармс выразил надежду, что искусство в самое ближайшее время найдёт выход из тупика, что вскоре появятся творцы, чей гений равен гению Пушкина и Моцарта. Таким образом, отказавшись использовать казённые понятия, Хармсу не пришлось кривить душой — он говорил о пережитом им творческом кризисе, о настоящем переосмыслении убеждений. Никакого отречения от собственных произведений в его речи не прозвучало.

В тот же день на заседании выступал Николай Олейников. От редактора детского журнала и члена партии требовалась обвинительная речь о формализме в детской литературе, в которой Олейников никак не мог не упомянуть своих друзей-обэриутов. Однако, ему удалось сделать это в весьма неожиданном ключе: своего друга Шварца он обвинил в том… что тот почти перестал писать для детей. А когда дошёл до Хармса, объектом его критики стали детские издательства, которые так неохотно печатают книжки талантливого писателя.

Случаи

В марте 1937 года в журнале «Чиж» печатают детское стихотворение Хармса «Из дома вышел человек» про некоего человека, вышедшего из дому, дошедшего до леса и внезапно исчезнувшего. Скорее всего, Хармс вовсе не имел в виду намёка на начинавшиеся массовые посадки, на ежедневные и еженощные исчезновения людей по инициативе НКВД. В тот период Хармс часто подумывал уйти в лес, путешествовать от деревни к деревне, рассказывать сказки в обмен на ночлег и пищу. Но он не мог оставить свою жену, а Марине, часто болевшей и ослабевшей от недоедания, идея казалась плохой и она отказывалась. Как бы то ни было, появление этого стихотворения в советском журнале сочли политической ошибкой. Ареста не последовало, но издавать Хармса перестали, под разными надуманными предлогами ему не выплачивают гонорар даже за уже напечатанные вещи.

Дневниковые записи 1937-1938 годов наполнены отчаянием и ужасом поэта перед лицом голодной смерти. В октябре 1937 года в дневнике Хармса появляется такая запись: «Боже, теперь у меня одна единственная просьба к тебе: уничтожь меня, разбей меня окончательно, ввергни в ад, не останавливай меня на полпути, но лиши меня надежды и быстро уничтожь меня во веки веков». Примерно в это же время он пишет стихотворение о голоде:

Несмотря на тяжелые обстоятельства, в которых находится Хармс в 1937-1938 годах, он продолжает много писать, работает над формой рассказа, оттачивает собственные приёмы повествования. Стихов в этот период он почти не пишет, сосредотачивая свои творческие силы на создании прозы. Хармс заводит новую тетрадку для цикла рассказов «Случаи». Туда он вписывает рассказ № 10 из «Голубой тетради», некоторые свои ранние вещи, начиная с 1933 года, сочиняет новые рассказы и сценки. Этот сборник будет закончен в 1938 году, но Хармс возвращается к нему и в 1939-м, вычеркивает один рассказ и вписывает ещё пять новых — в финальном варианте цикл включает в себя 31 случай. Слово «случай» как нельзя лучше подходит к форме короткого рассказа, избранной Хармсом для цикла — одновременно и описание одного конкретного происшествия, и указание на его случайный характер. Этот цикл впоследствии станет классикой авангардной прозы, исследования по нему и по сей день выходят как на русском, так и на немецком и английском языках.

В этом сборнике Хармс экспериментирует с формой повествования, которая иногда становится и его содержанием. Например, в открывающем цикл рассказе «Голубая тетрадь № 10» речь идёт о некоем рыжем человеке. Причём по ходу повествования оказывается, что у человека этого нет ни глаз, ни ушей, ни волос — так что рыжим его называют условно. Далее рассказчик перечисляет чего ещё нет у этого персонажа, а когда от рыжего человека не остаётся ничего, рассказ заканчивается словами что лучше уж мы о нём не будем говорить вовсе. Рядом с этим рассказом Хармс поставил пометку «Против Канта».

Некоторые рассказы построены в форме классических притч, но вместо логичного вывода читатель получает скорее нечто вроде дзэнского коана. Вот характерный рассказ, стилизованный под басню Крылова:

Персонажи «Случаев» напоминают гротескные карикатуры на живых людей, сломанные механизмы, лишённые психологии и выполняющие простейшие алгоритмы. Они будто находятся внутри чужого сна, правила и логика которого могут в любой момент измениться, вплоть до полной утраты идентичности любого героя рассказа. Чёрный юмор в «Случаях» выглядит удивительно современно, язык стремится к бытовой простоте, отчего цикл читается на одном дыхании.

Старуха

В своих последних написанных рассказах для цикла «Случаи» Хармс намечает тенденцию к более реалистичному изображению психологии персонажей. Эта тенденция в полной мере проявится в единственной крупной вещи Даниила Хармса — мистической повести «Старуха». Повесть эта писалась в мае-июне 1939 года. «Старуху» можно считать magnum opus Хармса, в котором воплотились все важнейшие для писателя темы: время, вера, бессмертие, чудо.

Повесть написана от первого лица; в рассказчике, ленинградском бедствующем писателе, задумавшем написать гениальную вещь, — безошибочно узнаётся сам Даниил Хармс. Рассказ, который хочет написать герой повести, является как бы текстом в тексте:

Рассказ этот так и не будет написан, герой повести лишь запишет что «Чудотворец был высокого роста». Далее в его жизни начинают происходить непредвиденные перемены, случается этакое чудо со знаком минус.

Старуха с часами без стрелок, у которой писатель на улице спросил время, вдруг появляется на пороге его комнаты в коммунальной квартире. Имея загадочную власть над героем, она приказывает ему встать на колени, а затем лечь на пол. Рассказчик про себя возмущается наглостью старухи и собирается её прогнать, но вдруг понимает что послушно исполняет её приказы. Затем, когда он наконец поднимается с полу, оказывается что старуха умерла сидя в его кресле.

Это бесцеремонное вторжение потусторонних сил оказывает крайне пагубное влияние на дальнейшую судьбу персонажа. Теперь, вместо написания рассказа, он обдумывает как ему избавиться от мёртвой старухи, ведь никто не поверит, что она сама пришла к нему и умерла. Понимая, что на голодный желудок он ничего путного не придумает, писатель выходит в магазин и там встречает некую дамочку, знакомится с ней и приглашает к себе домой пить водку. Но вдруг вспоминает, что дома у него лежит мёртвое тело и незаметно сбегает от новой знакомой.

Многие мотивы в тексте повторяются минимум дважды, подчёркивая взаимосвязь казалось бы ничем не связанных персонажей и сцен. Действие повести разворачивается на фоне реалистических декораций Ленинграда 30-х годов. Герой-рассказчик, его внутренние переживания и размышления описаны Хармсом с тонким психологизмом, несвойственным для «Случаев». Диалоги с Сакердоном Михайловичем (скорее всего списанным с Николая Олейникова, расстрелянного к тому времени), с которым рассказчик пьёт водку и философствует, во многом отражают и собственную позицию автора.

В конце концов герой повести складывает мёртвую старуху в чемодан и отправляется с ним на вокзал, чтобы доехать до Лисьего Носа и там утопить труп в болоте. Но в электричке вдруг понимает, что сардельки, съеденные давеча у Сакердона Михайловича, были испорченные и чувствует соответствующие позывы сбегать в сортир. Вернувшись в свой вагон, он обнаруживает, что его соседи успели выйти станцию или две назад, а главное, что чемодана и след простыл. Уверенный, что это его конец, что по возвращении на вокзал его тут же схватит милиция, он сходит на Лисьем Носе, прячется в кустах и произносит молитву. На этом повесть заканчивается.

Трактовок этой вещи, написанной в столь необычной для Хармса манере — множество. Многослойность текста, подчёркнутая связанность различных его элементов, отсылки к литературным традициям «Петербургских повестей», а также присутствие наиболее важных для Хармса тем дают читателю поле для бесконечных интерпретаций. Мне кажется, центральным для повести моментом служит так и не написанный повествователем рассказ о чудотворце, который не творил чудес. Разве не единственное это возможное чудо для чудотворца — отказаться от чудес? Христос — несомненный чудотворец в контексте евангельских историй, — сойди он со своего креста при помощи чуда, — не смог бы воскреснуть на третий день; добившийся веры чудесами — не смог бы проповедовать свободу.

Война, арест и смерть

В предвоенные годы Хармс внимательно читал газеты и видел как накаляется политическая атмосфера в Европе, и когда 1 сентября 1939 года вооруженные силы Германии пересекли границу Польши, он понял что будет война. Он был абсолютным противником войны, насилия, не представлял как его заставят взять в руки автомат и убивать людей. В тюрьме, — говорил Хармс, — можно остаться собой, но только не в казарме, где человека превращают в винтик чудовищной машины убийств.

Скорее всего, Хармс уже давно наметил план действий на случай обострения ситуации и теперь стремительно воплощал его в жизнь. Прежде всего он штудирует специальную психиатрическую литературу, составляет конспекты по симптоматике душевнобольных. В конце сентября он подаёт заявление в Литфонд о помощи в связи с психическим заболеванием. 29 сентября Хармса кладут в нервно-психиатрический диспансер для постановки диагноза.

5 октября 1939 года Хармса выписывают из диспансера со спасительным диагнозом «шизофрения». Эта справка обеспечивала не только белый билет, но и небольшие выплаты от Литфонда по инвалидности. Сомнений в том, что Хармс именно симулировал психическое заболевание, быть не может — от близких друзей он ничего не скрывал, о симуляции симптомов свидетельствует в своих воспоминаниях и Марина Малич.

Несмотря на помощь Литфонда, семье Хармса в предвоенном Ленинграде живётся очень нелегко. На протяжении следующего года Хармс заканчивает правку сборника «Случаи», пишет новые рассказы. В своих последних вещах, таких как «Симфония № 2» и «Реабилитация», Хармс, помимо привычного абсурда, пользуется и этическим эпатажем: в этих двух рассказах, начинающихся достаточно буднично, вдруг появляется натуралистично описанное насилие в таком виде, какой совсем не был принят в литературе.

17 мая 1940 года умирает Иван Ювачёв. Для Хармса, чтившего и любившего отца, его смерть стала настоящим ударом. Когда начнётся Отечественная война и Ленинград попадёт в окружение, Малич придёт повестка — в принудительном порядке явиться рыть окопы. Хармс не хотел отпускать больную и обессиленную Марину, но единственным оправданием перед комиссией могла быть лишь инвалидность её мужа, а с такими обстоятельствами, как правило, не считались. Но всё же Хармс уверяет Марину, что сможет освободить её от рытья окопов. Он целую неделю ездит на могилу к отцу, проводит там по несколько часов, молится и просит совета. По воспоминаниям Малич, однажды он вернулся и сказал ей два слова на ухо: «красный платок» — их она должна была повторять про себя, когда пойдёт на комиссию по распределению работ. Марина так и сделала, и человек, выдававший повестки и не слушавший ничьих жалоб, вдруг без всяких вопросов подписал Малич освобождение от работ.

Через месяц после начала войны, 23 августа 1941 года, Хармса арестовывают. Зная о повторных арестах всех, чьи дела есть в картотеке НКВД, Хармс не сомневался, что доберутся и до него. В постановлении на арест указано, что Хармс «распространяет в своем окружении клеветнические и пораженческие настроения, пытаясь вызвать у населения панику и недовольство». Всё дело сфабриковано по единственному доносу Оранжиреевой — завербованному агенту НКВД, которая внедрялась в интеллигентскую среду и фабриковала дела о разного рода «настроениях». Не стану разбирать её показания, фальшивые от начала и до конца, но если читателю интересно, могу сослаться на обстоятельную статью.

На допросе Хармс придерживается уже проверенной тактики симуляции шизофрении — вкупе с уже имеющейся справкой это срабатывает, и вместо расстрела Хармса помещают в психиатрическое отделение тюремной больницы.

В декабре вышло постановление, в котором указано что Хармса нужно считать душевнобольным и невменяемым, не подлежащим наказанию за инкриминированное ему преступление. Но и выпускать из больницы его не собирались, так как считали что Хармс может быть опасен для общества.

Примерно в это время арестовывают и Александра Введенского, который скончается 19 декабря во время этапа в Казань. Леонид Липавский, ушедший добровольцем на фронт, погибнет во время войны при невыясненных обстоятельствах.

В эти месяцы ситуация в блокадном Ленинграде стабильно ухудшалась, пищи катастрофически не хватало, хлебный паёк, выдаваемый по карточкам, урезали до совсем крошечного. Марина Малич несколько раз добиралась до тюремной больницы и приносила передачи мужу — немного хлеба, может быть кусочек сахара. Сам поход до больницы по занесённому снегом Ленинграду занимал у обессиленной женщины несколько часов. Вот её воспоминания о последнем визите:

Скорее всего, в условиях блокадного Ленинграда, пациентам психиатрического диспансера просто перестали давать еду.

Едва узнав о смерти друга, Яков Друскин вместе с Малич отправляется к дому Хармса и вывозит в чемодане все сохранившиеся после бомбёжки рукописи. С этим чемоданом Друскин едет в эвакуацию, ни на минуту не расстаётся и по возвращении в Ленинград, даже возит с собой на дачу. Долгое время, вплоть до 1960-х годов, Яков Друскин надеялся, что произошла ошибка и Хармс, возможно, выжил. По этой причине философ не заглядывал в дневники друга и охранял его архив от посторонних людей. После реабилитации Хармса в 1960 году, Друскин начинает допускать исследователей работать с рукописями поэта, так появляются первые дисертации о творчестве обэриутов.

Последние годы жизни Хармса навряд ли можно назвать счастливыми. Невозможность печататься, постоянный голод, нищета, атмосфера всеобщего недоверия, государственный террор, тюрьмы, больницы. Но сложись его жизнь иначе — можно ли сказать с увереностью, что она принесла бы Хармсу счастье? Да и стремился ли он к этому самому счастью, к сытой и довольной жизни? Ведь эта линия, линия земного счастья, по его разумению свидетельствовала лишь о смерти. А Хармса интересовало только бессмертие. И в годы тяжёлых испытаний, потерь и несчастий, он следовал по другой, скрытой от всего внешнего линии творчества.