Автор: Сергей Ветров
Во второй половине 19 века в Европе чума уже давно считалась болезнью в общем побежденной и ушедшей в прошлое, отступившей на периферию «просвещенного мира» к азиатам и всяким там неграм. В то время как в Индии и Китае сотнями и тысячами помирал народ, европейцы уже вовсю прививались от оспы, изобретали первый резиновый презерватив и болели нежной, романтической чахоткой. В глазах «цивилизованного человека» 19 века тупые грязные дикари дохли по трем основным причинам:
1) они тупые
2) они грязные
3) они дикари
Европейцы, в массе своей, умывались по утрам, вычесывали блох, не выливали помои из окон, и, таким образом, были полностью защищены от чумы (все было не так, и об этом — в следующих сериях). Обидно, больно и унизительно получалось по первому времени с холерой, но понадобилась всего сотня лет эпидемий, чтобы народ перестал гадить прямо в реки, и врачи догадались заливать в обезвоженных умирающих подсоленную воду.
Российская империя в отношении эпидемических заболеваний всегда была (и остается) в положении несколько худшем, чем Европа. Находясь большей своею частью в Азии, примыкая границами к среднеазиатским полупустыням, перенаселенному нищему Китаю, навечно средневековым Османской империи и Персии, Российская империя на протяженных границах своих фронтиров постоянно испытывала эпидемическое давление. В европейской части страны, особенно на приграничьях, все вспышки «лихоманок» считались следствием контактов с жителями сопредельных государств. Особенно часто по идущей со времен Екатерины II традиции во всех бедах винили турок-осман, чья страна виделась просвещенному российскому обществу настоящим источником чумы и иных бедствий. Государственные комиссии, расследовавшие вспышки чумы в Одессе (1812), Грузии и Армении (1838-1843) раз за разом обращали внимание на занесение чумы на территорию империи нарушителями границ и незадачливыми торговцами и требовали от карантинных служб более строго исполнять свои непосредственные обязанности.
На самом деле «черная смерть» уже давно ждала внутри, и чумные кордоны скоро будут стоять вокруг заваленной коченеющими трупами тихой станицы на Волге.
Поехали.
Станица Ветлянская, 243 двора и 1700 человек населения, расположенная на полпути из Астрахани в Царицын. Современники считали её «невезучей»: станица то горела, то болела холерой, то сползала в Волгу всем обрывистым берегом, так, что приходилось раз за разом отстраиваться подальше от берега. Жили рыбной ловлей, сельским хозяйством, службой, и волжским торговым транзитом. По приказу государя-императора станичники сходили на турецкую войну, откуда недавно вернулись с деньгами, коврами, посудой, красивым оружием в серебре, а некоторые молодые привели с собой и баб. Ни шатко, ни валко, ничего особенного до конца сентября 1878 года.
А потом началось.
Первым заболел 65-летний казак Осип Харитонов – головная боль, высокая температура, слабость и чумной бубон под мышкой. Он умер через четыре дня, а следом за ним заболели одна за другой еще шесть женщин, три из которых умерли. Станичный фельдшер Трубилов, встревоженный высокой смертностью и быстротой распространения неизвестной ему болезни, вызвал на помощь своего товарища из соседней станицы, когда болезнь вдруг «смягчилась», и из следующих 7 заболевших – у всех бубоны в паху – умер только один.
Медленно, неторопливо, заражая людей, блох и грызунов чума копилась в станице в «медленной» бубонной форме, проникая в один дом за другим: после того, как заболел один из членов семьи, болезнь остальных была лишь делом времени.
Астрахань направила на помощь врачей, докторов Депнера (от наказного атамана) и Коха (от астраханской медслужбы).
И эти ученые дядьки, глядя на бред, жар, и бубоны в паху и подмышками у пациентов сказали…
минуточку, это надо цитировать
Доктор Кох: да это жестокая перемежающаяся лихорадка с припуханием желез!
Доктор Депнер: скорее, послабляющая лихорадка с опухолью печени, селезенки, и тифоидным состоянием.
Действуя в рамках своего опыта, образования, и представлений о чуме, как о болезни «грязных и отсталых», доктора просто не могли сказать ничего другого. Определив лихорадку (ну, и железы припухают слегка, черными такими комками с гноем, ничего необычного), назначив хинин, и убедившись, что ничего страшного не происходит, доктора уехали.
Из списка в 7 человек, «более других подававших надежды на выздоровление», вскоре после их отъезда умерли четверо.
Доктор Кох в своем рапорте особо отметил пожилого казака Писарева Лариона, болевшего уже 10 дней и имевшего бубон под мышкой. У него наблюдался кашель с кровохарканием и клейкой, похожей на ржавчину мокротой, что доктор Кох счел признаком воспаления легких. Чума переходила в легочную форму, что давало ей буст +999 к скорости распространения (блохи и крысы не нужны) и летальностью около 100%. Да и смертностью тоже немаленькой.
Власти узнали, что в станице все спокойно, как раз в тот момент, когда начиналось все самое страшное.
Первым, кто не поверил диагнозу «лихорадка», поставленному врачами, был священник Матвей Гусаков. Вскоре после отъезда врачей он написал в своем дневнике:
Будто мы не знаем, что такое лихорадка, у людей появляется головная боль, затем жар, головокружение, рвота, опухоль в паху или под мышкою, и через 3–4 дня, самое большое через 6 дней, они умирают. Разве это лихорадка!?
Станичная администрация не предпринимала никаких мер, люди продолжали заболевать, фельдшеры лечили их хинином и хлорной водой, доктор Кох время от времени приезжал в станицу, подтверждал свой диагноз, и контролировал процесс лечения. Последний раз он приедет в Ветлянку 27 ноября, и не покинет её до самой смерти.
Переломным моментом, с которого отсчитывается второй этап эпидемии, стало проникновение болезни в семью Беловых. Беловы — богатый и многочисленный ветлянский род, и сын богатого казака Осипа Белова был женат на Марье Харитоновой — родственнице Осипа Харитонова, самого первого погибшего от чумы казака. В семейство Беловых чума или пришла в легочной форме — или перешла в легочную форму уже у них, у кого-то особенно невезучего, а затем многочисленность Беловых (84 человека в роду), общавшихся между собой, имеющих друзей и родственников по всей станице и особая заразность легочной формы привели к резкому росту числа смертей. Беловых потрепало особенно сильно — после окончания эпидемии их в живых осталось двадцать пять человек.
В ночь с 5 на 6 декабря в Ветлянку вновь приехал доктор Депнер и одновременно с ним фельдшера Касикинской и Сероглазовской станиц Степанов и Анискин. Депнер вместе с доктором Кохом на заседании станичного управления установили следующие меры: станица была разделена на четыре участка, с закрепленными врачами и фельдшерами, была открыта больница, под которую купец Калачев выделил помещение, кровати, и всё необходимое. Несмотря на отсутствие правильного диагноза Депнер настоял на введении в станице карантина.
Больница была открыта 8 декабря, смотрителем был назначен фельдшер Анискин, и ему в помощники было назначено два человека с окладом по 15 рублей в месяц (это неплохие деньги, но я бы туда работать не пошел).
Уже в день открытия больница была заполнена, часть больных умерла сразу же после поступления, большинство умерли ночью, и на следующее утро из 26 пациентов в живых осталось только шесть. Анискин, старавшийся честно выполнять свои обязанности, заболел и умер через несколько дней. Казаки, приносившие больных, выкатывали служителям водки, те целыми днями от ужаса пили, и валялись пьяными среди больных и трупов. В течение нескольких дней оба служителя умерли, и доктор Кох нанял новых, с окладом в 45 рублей в месяц (ну очень хорошие деньги, но я бы туда работать не пошел). Качество медицинского обслуживания, от этого, конечно же, не выросло: бухали и буянили, сломали печи, повыбивали стекла. Больные безо всякого ухода испражнялись под себя, мучались от холода и жажды, а затем умирали на кушетках, и их сбрасывали на пол, чтобы освободить место для новых обреченных.
Депнер сбежал. Он обошел вверенный ему участок станицы, поговорил с больными, зашел в избу, в которой когда-то жила одна из семей Беловых — вымершая полностью, а потом пошел и наглухо заперся в отведенной ему избе, никому не открывая. Фельдшера писали ему рапортички и прикладывали их к оконному стеклу, сквозь которое Депнер их читал, а потом кричал что-то в ответ. Двенадцатого декабря он уехал из Ветлянки, мотивировав это состоянием «крайнего душевного расстройства», и послал наказному атаману рапорт, что в станице Ветлянской распространилась «возвратная горячка».
Доктор Кох погиб. Осознавая опасность, он боролся до последнего, обходя больных, пытаясь наладить работу больницы, организовать вывоз и погребение трупов — и был явно обречен. Заболев чумой, не желая подвергать опасности заражения хозяина дома, в котором он жил (священника Гусакова), он отправился в больницу. Не найдя себе места из-за лежащих повсюду покойников, доктор стянул одного из них с кровати на пол, и лег на его место. Он умер пятнадцатого декабря.
Один за другим заболели и умерли: фельдшер Трубилов — штатный фельдшер Ветлянки, фельдшера Степанов и Анискин, присланные с Депнером, фельдшера Семенов и Коноплянников, приехавшие на помощь из соседних станиц.
Фельдшер Стрикас — второй, наряду с погибшим Трубиловым фельдшер Ветлянской, ещё в самом начале эпидемии сообразив, к чему всё идёт, сказался больным, выхлопотал себе запрос из станицы Копановской и уехал. Фельдшер Семёнов, умерший 7 декабря был прислан из станицы Михайловской как раз на замену «заболевшему» Стрикасу.
Ветлянская осталась вовсе без врачей и фельдшеров, но уход за больными осуществляли добровольцы. Священник Матвей Гусаков обходил больных, помогая тем немногим, что мог дать — водой, едой, и добрым словом, соборовал чумных, напутствовал и отпевал умирающих. Он умер 14 декабря, и никто из казаков не взялся его хоронить. Могилу в мерзлой земле были вынуждены копать его старуха мать и беременная жена. И та и другая вскоре заболели и умерли.
Когда число умерших стало ежедневно расти, казаками овладела паника. Часть позапиралась у себя во дворах, бранью и угрозами из-за калиток встречая приходящих, часть пыталась бежать из станицы — но население окрестных станиц уже разобралось, что в Ветлянке творится что-то страшное, и их кордоны были куда как эффективнее предпринятых властями «карантинных мер» — беглецов побоями и угрозой оружия заворачивали обратно. Поблуждав среди окрестных сёл и испробовав их гостеприимства , беглецы поворачивали обратно — декабрь месяц, степь, куда тут денешься!
Людям было чего бояться — 4 декабря в уездный город Енотаевск возвратилась из Ветлянской женщина, ездившая проведать дочь. Она умерла 7 декабря, а 8 декабря умер её муж. Енотаевцы сожгли их дом — и им повезло, что заболевшие, по видимому, ни с кем в эти дни не общались. Люди умирали в селении Михайловском, в селе Удачном, в Старицкое приехала монахиня, читавшая в Ветлянской отпевные над больными — и погибло восемь человек. Своеобразный рекорд — это село Селитряное в 135(!) верстах от Ветлянской: один реактивный калмык, обойдя все кордоны, притащил туда легочную форму чумы, и погибло 36 человек. Вообще-то там и до Астрахани оставалось недалеко, особенно если бы туда помчал не сам калмык, а один из тех, кому он передал эстафету. Население Астрахани в 1897 году -112 тысяч человек.
Приказчик Флавиев ездил из Ветлянки в Копановскую станицу с официальным предписанием от их же, копановских, атамана о командировке в Ветлянскую нескольких урядников. Вот его рассказ о горячем и радушном приеме:
…Приехав в Копановскую 13 декабря, вечером, я зашел в лавку Кунгурцева купить папирос, но сын Кунгурцева, увидав меня, испугался и убежал. Из лавки я пошел в станичное правление, но бывшие там казаки не допустили меня и, окруживши, стали грозить убить. Предписание полковника Плеханова они, однако, взяли и, прочитавши его, пришли в ярость. “Как! Детей наших требуют на смерть! — орали казаки. — «Нет, этому не бывать!” Голос мой заглушился голосом толпы человек в 200. Я был прижат между правлением и станционным двором, но казаки близко ко мне не подходили, а только кричали: “Зачем приехал сюда? Он чумной!” Наконец из толпы выделился голос одного казака: «Убить его! Чего смотрите, — в воду!» Толпа подхватила этот крик, и положение мое было некрасиво. В отчаянии я закричал, что было сил: “Не подходите ко мне, убью!” Оружия при мне не было, была только лимонадная бутылка, услужливо данная мне атаманом Лебедевым. Бутылку эту, благодаря темноте, я выдал за револьвер, и она произвела магическое действие. Толпа начала редеть, а при наступлении моем, разбежалась. Не добившись ни спирта, ни ответа на предписание полковника Плеханова, я поехал в Ветлянку на почтовых лошадях, которые на этот раз были очень быстро запряжены для меня по распоряжению станичного начальства. По дороге я заехал к Колпановскому священнику, отцу Флавию, желая исповедоваться, но отец Флавий не принял меня и, на просьбу исповедовать, через калитку отказал.
Этот Флавиев вообще был лихой дядька: после гибели фельдшеров и врачей он добровольно взял на себя обязанности по содержанию больницы, и, вымазавшись с головы до ног дегтем для дезинфекции, целыми днями возился с больными и трупами. Правда, по вечерам он, напившись пьяный, выбегал на улицу и гонялся за прохожими казаками, угрожая заразить их чумой. Как показывают последующие события, уже к 18 декабря он был скорее всего мертв.
В станицу Ветлянскую, оставшуюся без врачей, по требованию станичного атамана Лебедева, 18 декабря прибыл очередной медицинский «десант»: врачи Морозов и Григорьев, фельдшер Васильев. Вот как Григорьев описывает то, что они увидели в больнице:
…нашли в первой комнате два трупа, а во второй комнате женщину — Авдотью Щербакову, которая сообщила нам, что она уже трое суток не получает ни воды, ни пищи. В первый день она питалась еще замершим арбузом, отбивая его у приходящих в комнату собак. А последние два дня она ничего не ела и не пила. Не имея сил выйти из комнаты, она испражнялась под себя. В комнатах было очень холодно и в одной из них найдена чашка с замерзшею водою. Щербакова была одета очень легко. Она жаловалась на лихорадочное состояние, ломоту в голове и ногах и сильную жажду. В тот же день она была накормлена и переведена в другой дом, и при осмотре в ее правом паху найдена нечистая язва неровными краями, вследствие бывшего бубона. Опухоли других желез и пятен на теле не найдено. Язык суховат. Пульс частый. В настоящее время Щербакова поправляется. Как она в больницу попала, не помнит. Нам уже потом удалось узнать, что как только она заболела, родной ее отец отвез ее в больницу и оставил там, не соглашаясь ни принять больную к себе, ни навестить, говоря при этом, если она заболела, то и должна умереть.
Вообще, все человеческое в людях подвергалось проверке — и не все эту проверку прошли. Щербакову родной отец бросил умирать в больнице — а Ирина Пономарева собирала по станице детей, родители которых заболели или умерли. Чума, конечно, проникла и в её детский дом, и когда она умерла, казаки заперли снаружи все ставни и двери, чтобы дети не разнесли заразу по другим семьям. Из всех детей не заболел только мальчик Петя, которому пришлось по мере сил ухаживать за остальными детьми. Последней умерла маленькая Василиса Пономарева, и Петя остался один. Из приюта его забрала Пелагея Белова, но только для того, чтобы он ухаживал за её заболевшей семьей, изолированной в летней кухне. Через окно она подавала ему все необходимое, а когда они все погибли, выгнала Петю, у которого к тому времени появился чумной бубон на шее. Его приютила у себя уже переболевшая чумой Василиса Астахова, за что взяла из оставшегося у него после смерти родственников имущества корову. Я не знаю, чем закончилась его история, но изо всех сил надеюсь — вдруг он выжил.
Еще по дороге, по рассказам очевидцев, доктор Григорьев дает в Астрахань телеграмму — что в Ветлянской чума, но приехав на место доктора обнаруживают странное: у большинства заболевших нет ни бубонов, ни черных струпьев, а есть кашель с кровью и «колотьё в боку». Сбитые с толку странным отличием болезни нынешней от той, что терзала станицу ещё неделю назад, они телеграфируют новый диагноз: это эпидемическая пневмония — пневмотифус. Морозов умер 28 декабря, а Григорьев — 7 января 1879 года. Фельдшер Васильев бежал, был пойман в соседней Енотаевке, и, хотя по закону тех лет за нарушение карантинного кордона он должен был быть расстрелян, его помиловали и отправили обратно (если возвращение в эпицентр эпидемии легочной чумы можно считать помилованием). Его дальнейшая судьба неизвестна.
Наконец, 19 декабря главный санитарный инспектор Цвангман, даже не побывав в станице, поставил диагноз — чума, навел невероятного шороху, добился воинского оцепления вкруговую, и затребовал значительные силы для борьбы с эпидемией.
Хочу еще раз предостеречь от насмешек над глупыми врачами, неспособными поставить верный диагноз. Во первых, все они (кроме Депнера, которого мы презираем) свою вину, если она и была, искупили жизнью — и дороже цену придумать сложно. Во вторых, они были продуктом своей эпохи, и, получив соответствующее медицинское образование и мировоззрение, они в принципе не должны были её распознать — не болеют в наших краях чумой в нынешних годах! В 1874 году известный ветеринар, профессор Медико-хирургической академии, действующий статский советник И.И. Равич сказал на открытой лекции:
В настоящее время русскому человеку надо быть рогатой скотиной или свиньей, чтобы заболеть чумой. Homo Sapiens благодаря современной культуре совсем потерял способность заражаться чумой.
Чума была болезнью азиатской, происходящей от азиатской нечисоплотности и неряшливости, и даже в медицинских справочниках того времени стояла обособленно, в разделе «азиатские болезни». Даже если бы чума была диагностирована вовремя, тем, кто уже был болен, это бы всё равно не помогло — им бы здорово помог стрептомицин, но до его изобретения оставалось ждать лет шестьдесят. В общем, не судите их строго с позиции послезнания — их вины нет.
Известия про мор в станице Ветлянской, печатаемые в провинциальной газете где-то на третьей странице, после официального признания болезни чумой, мигом превратились в передовицы столичных, всероссийских, а затем и мировых газет: чума в астраханской области! Русское общество отреагировало на это как и следовало: паникой, дикими слухами и неадекватными действиями. Спрос на товары и продукты из астраханской области резко упал, зато спрос и цены на дезинфицирующие жидкости по всей стране выросли невероятно, давая удачливым и предприимчивым аптекарям возможность быстро и без хлопот разбогатеть. Людей из Астрахани боялись, а в Петербурге наделал шума и паники случай с дворником Наумом Прокофьевым, у которого знаменитый профессор Боткин, светило русской медицины и личный врач императора на этой всей волне диагностировал чуму (а надо было сифилис).
Было полностью остановлено движение через Енотаевский уезд по Астраханско-Московскому тракту, остановлена работа Ветлянской почтовой станции, начался подвоз дезинфицирующих жидкостей — карболовой кислоты, извести, уксуса. В станице начались противочумные мероприятия: сжигание вещей умерших, дезинфекция домов и кладбищ, у населения собирали и сжигали вещи, привезенные из последнего турецкого похода (считалось, что чума была «турецкой»). Изоляция, карантины, обтирание уксусом и захоронение умерших в извести, сожжение зачумленных домов: всё эти меры были известны с позднего средневековья, и они в очередной раз доказали свою полезность.
Болезнь пошла на спад, и 13 марта, выдержав 42 дня после смерти последнего больного, карантин с Ветлянской и окрестных станиц был снят. Погибло 436 человек, из примерно пятисот заболевших, и в окрестных населенных пунктах погибло около сотни человек — цифра неточная, русских погибло около восьмидесяти, а калмыки с трудом поддаются учёту.
Пять сотен погибших — это немного даже по меркам полумиллионного населения Астраханской области, а для многомиллионной империи — вообще ерунда, на статистику не влияет. Между тем, международные последствия были довольно серьезные. Наши зарубежные партнёры выразили глубокую озабоченность, согласившись между собой, что от дикой, азиатской по своей сути России ничего, кроме чумы ждать и не следовало, и за малым чуть не ввели карантин и эмбарго российских товаров.
Общество было глубоко шокировано: кроме роста потребления уксуса и количества испорченных желудков (самые напуганные его для профилактики пили) трагедия в станице Ветлянской привела к короткому всплеску интереса к санитарному состояние городов. Согласно главенствующей в те времена миазматической теории, все болезни происходили от дурного воздуха и гниения нечистот, свалок, и общей неустроенности. В течение следующей пары месяцев по всей империи городские власти и добровольные сообщества здорово подчистили мусорки, рынки, и всякие бомжатники. Потом, конечно, всё стало по-прежнему: общественная инерция, ничего не поделаешь. А в Ветлянской на всякий случай сожгли рыболовные промыслы, на которых когда-то работал приказчик Флавиев (это тот, что угрожал толпе бутылкой лимонада) — они воняли, а значит, вполне могли распространять чуму.
Едва ли болезнь была завезена из Турции — скорее, именно в этот момент вновь «проснулся» астраханский чумной очаг. Чума ведь с тех пор так и осталась дремать в астраханских степях: с 1889 по 1916 в правобережных волжских деревнях от чумы умерло около полутора тысяч человек, медленные неторопливые эпидемии тлели на юго-востоке Ростовской и северо-востоке Ставропольской областей в начале двадцатого века. И в наши дни, если занесет вас вдруг жизнь в пустые приволжские места, держитесь подальше от сурков и сусликов.
Она ещё там.
Автор: Сергей Ветров
