Я перечитываю «Слушай песню ветра» и «Пинбол 1973» Харуки Мураками примерно в четвертый (пятый? шестой?) раз — всегда в моменты, когда нужно вспомнить кто я такой и разобраться со своими внутренними ощущениями. Конечно, не целенаправленно — книга сама приходит ко мне и начинает говорить то, что так важно услышать.
Ответов «Слушай песню ветра» и «Пинбол 1973» не дает, но именно это и помогает разобраться. Я и есть герой книги Мураками в самом гипертрофированном виде. Мне тоже хочется болтать о полной фигне, перекидываться готовыми и довольно патетичными, пресными афоризмами, которые со стороны звучат нелепо и жалко, пить пиво, мыть посуду и готовить простенькую, но со вкусом еду, слоняться по миру, не имея причастности к тому, что Максим Немцов в своей статье про Харуки Мураками называет «Метрополией».
Это меня и притягивает — полное отсутствие попытки дать вразумительный ответ на какой-либо глобальный вопрос. «До ответов на вопросы собственных книг он еще не дожил, ибо пока не умер. Но, к своей писательской чести, продолжает вести этот репортаж с петлей на шее, честно описывая это безысходное существование как оно есть, в процессе. Подводит к вопросам, а не задает и тем паче — не отвечает на них», — пишет тот же Максим Немцов в статье «Блюз простого человека».
Это то, что меня всегда подкупало в прозе Мураками. Когда сцена не наполнена вообще ничем. Например, сидят люди и просто разговаривают, выпивая в каком-нибудь задрипанном баре. Или на кухне какой-то одинокий чудак варит кофе, попутно моя посуду после нехитрого ужина, сварганенного за 10 минут. Для меня в этом поэтическом бытовизме или бытовой поэтичности злоключена жизнь, потому что любые «важные» вещи, любые большие идеи, свершения и превозмогания, всего лишь мимолетные мгновения между чистой и грязной тарелкой.
Большую часть жизни мы все спим. Моем посуду. Пьем кофе. Что-то жуем. Ходим на работу. Общаемся. Потягиваем пивко. Моемся. Стираем. И где-то между делом стараемся достигнуть целей, что-то со своей жизнью придумать. Цели и достижения — это категории из разряда «потом» — и в том смысле, что мы все время к ним идем, и в том, что когда достигаем, мы снова двигаемся к новым свершениям (а значит — будет новое «потом»). Бытовизм же формулирует то, что происходит сейчас — сейчас я настукиваю на клавиатуре этот текст, а под рукой лежит кошка и недовольно мяукает, потому что я все время задеваю ее рукой (но сгонять не хочу, а сама она уходить не собирается), позади жужжит стиральная машинка, а над ней — гора немытой посуды, столь огромная, что мне уже не хватает сил с ней разобраться.
Герои Мураками постоянно чувствуют это. Гора проблем и загадок столь огромна, что никаких сил разгребать ее просто нет. Но жить эту жизнь все равно приходится, поэтому они прячутся за рекламными объявлениями, отрывистыми и бессодержательными диалогами, случайными половыми связями, краткосрочными заработками.
Харуки знает, что в его стране полным-полно таких людей, хотя на поверхности — то, что мне говорили в школе, когда я еще и знать не знал, кто такой Мураками, — кажется, что в Японии все работают 60 лет в одной компании, а у кого не хватает сил, те просто прыгают с высоток, вешаются или спиваются. Но есть люди, которые просто неспособны работать 60 лет в одной компании — они, возможно, вообще не способны работать, не способны играть свадьбы и доучиваться в вузах, зарабатывать деньги на собственную квартиру и машину.
Таков и сам Мураками. Ему никогда не нравилась Япония — и он уехал жить в Штаты, а оттуда начал писать про Японию так, как будто это обычная европейская страна, где вместо 14-часового рабочего дня нескончаемая сиеста, — ведь голову от вопросов к этой жизни напекает так, что хочется завалиться в кровать с томиком «Критики чистого разума» и заснуть между двумя близняшками, которые случайно забрели в твою кровать и остались с тобой жить.
И вроде бы во всей этой гонке за своим хвостом должен быть кто-то у обочины с плакатом, на котором красуется сформулированный ответ, помогающий превозмочь и куда-то двигаться. Таких писателей уйма — и их я тоже люблю. Но дружу я с другими — с Мураками, Довлатовым, Воннегутом, потому что они не на обочине — они едут где-то позади или впереди и сами не знают что им делать.
Ранняя проза Мураками — это отрывистые и очень простенькие дневниковые зарисовки, в которых он всегда лишь намекает на таинство, на ответ, на большой и глубокий ответ, — вот, кажется, сейчас ты его получишь, а оказывается, что автор и сам не знает. Книга заканчивается. Сам Мураками в предисловии пишет об этом:
«И то, что я могу здесь передать на бумаге, есть всего лишь перечень. Никакой не роман, и не литература — да вообще не искусство. Просто блокнот, разделенный надвое вертикальной чертой. А что до морали — ну, может, немножко будет и ее. Если же вам требуются искусство и литература, то вы должны почитать греков. Ведь для того, чтобы родилось истинное искусство, совершенно необходим рабовладельческий строй. У древних греков рабы возделывали поля, готовили пищу и гребли на галерах — в то время как горожане предавались стихосложению и упражнениям в математике под средиземноморским солнцем. И это было искусство. А какой текст может написать человек, посреди ночи роющийся в холодильнике на спящей кухне? Только вот такой и может. Это я о себе».
Это странно, но очень привлекательно — чувствовать, что ответ где-то рядом, что сейчас жизнь просвистит соло своей истинности, как насвистывает главный герой «Слушай песню ветра» и «Пинбола» свои любимые песенки, — но этого не происходит. Писатель всегда придумывает миф. А потом пытается рассказать, в чем его смысл. Мураками идет другой дорогой — помещает своего героя сразу в несколько абстрактных и очень плоских, уже существующих в мире, житейских, урбанистических мифов — всегда связанных с музыкой, литературой, бытом, рекламными слоганами, дымящимися сигаретами, — а потом герою расхлебывать и пытаться понять, зачем он здесь. Причем герой всегда молод и всегда предстает диким неудачником, точнее, аутсайдером. У него нет семьи, нет устойчивой работы, постоянной девушки, друзей и планов на будущее. Он подвешен в воздухе, но даже постичь своей невесомости он не в состоянии.
Протагонист в прозе Харуки всегда молод, потому что именно молодые люди и живут внутри мифа, еще не уважая объективную реальность. Сам писатель говорит об этом так: «Юность или так называемое отрочество основаны на вымысле. Навязывать им окружающую реальность чревато полным провалом. Нужно не описывать ее, а выражать — и как можно точнее».
Его первые романы (не знаю почему это романы, но пускай) ломают основу литературы, уничтожая весь героический пафос. Ведь герой всегда преодолевает, борется с драконами — ну вы знаете. Современный же герой по Мураками не знает таких материй. На замену приходит одинокий, забитый, перегруженный информацией из всех щелей человечек, вокруг которого скользят судьбы малозначимых ему людей, лишь по касательной задевая его мирок. Он блуждает в потемках, где все самые яркие моменты — те самые, когда герой «преодолевает» и меняется — растворяются в бытовой рутине, дымке недокуренных сигарет, звуках выпрыгивающего из тостера хлеба на завтрак, пляжных рубашках, батарее пустых бутылок из под пива, миллиардах мелких пузыриках варящегося на плите кофе, что исчезают столь же внезапно, как и появляются.
«Конечно, это еще нельзя считать Окончательной Развязкой, достойной короля Артура и рыцарей Круглого Стола. До развязки пока далеко. Когда лошади истощены, мечи поломаны и доспехи в ржавчине, я лучше поваляюсь на лугу, сплошь заросшем кошачьей забавой, спокойно слушая ветер. А потом пойду туда, куда должен пойти — будь то дно водохранилища или холодильник птицефермы»
Конечно, нельзя. Ведь герой никогда не станет королем Артуром. Он просто не хочет и не может им быть. Мир видится ему бытийным ветром, а он сам — тихий слушатель песни этого ветра. И все. «Хотелось поразмышлять о многих вещах — но ни одной мысли в голове не возникало», — вот краткая выжимка того, кто такой классический герой прозы Мураками.
Этот персонаж — и есть я. Я не понимаю как существовать внутри архетипа «героя» и не хочу этого. Мне не нужна кульминационная сцена, а если она и будет, я хочу, чтобы она была такой, как у Харуки Мураками в «Пинболе» — когда жизнь настолько мелочная и ветреная, что приходится писать книжку про пинбол, а самой эпичной сценой с поистине боевиковым размахом выставлять эпизод, когда герой попадает на заброшенную птицеферму, где стоят 78 пинбольных автоматов, из которых мне нужен всего лишь один. И это самое содержательное место книги, самое детально описанное, самое эпичное — как чувак 10, 20, 30, вечность минут пытается включить свет, найти нужный автомат и проститься с ним. У него там такие внутренние метаморфозы — позавидует любой диалектик. А это всего-навсего автомат, с которым он просто пришел попрощаться.
Я знаю, что никакой реальности не существует — существует только миф. И сам Мураками, наверное, это знает. Разумеется, это все ребячество. Когда-нибудь я точно забуду про это, как будто и не было этого мифа, и поверю в то, что реальность осязаема, что есть правила и есть цели, есть ответы и есть вопросы. Но пока я живу в странном мире книжек Харуки Мураками, где:
«Хотелось поразмышлять о многих вещах — но ни одной мысли в голове не возникало. Я вздохнул, сел в кровати и некоторое время созерцал белую стену напротив. Было совершенно неясно, чем заняться. Нельзя же до бесконечности пялиться в стену, — сказал я себе. Помогло это мало. Правильно говорил профессор, у которого я писал диплом. Стиль хороший, — говорил он, — аргументация грамотная. Но нет темы. Да, именно так. С самого начала своей самостоятельной жизни я не мог уразуметь, как мне обращаться с самим собой.
Чудеса, да и только. Ведь сколько уже лет я живу один. Но не могу вспомнить такого, чтобы все шло, как надо. Двадцать четыре года — не такой уж короткий срок, чтобы выпасть из памяти. Словно в разгар поисков забыл, что именно ищешь. А что, собственно, я искал? Штопор? Старое письмо? Квитанцию? Ухочистку?»
больше текстов в паблике вк
и еще больше в тг-канале
