И он помнил каждую из прожитых жизней и каждую свою смерть.
Роман Клэра Норта о необыкновенном человеке, которому пришлось прожить не одну, а целых 15 жизней. Несколько глав для ознакомления от крупнейшей деловой онлайн-библиотеки. Ссылка на книгу и аудиокнигу в конце статьи.
Глава 1
Второй катаклизм начался во время моей одиннадцатой жизни, в 1996 году. Я умирал, погружаясь в теплый морфиевый туман. Так же безжалостно, как если бы по моей спине провели кубиком льда, она выдернула меня из этого блаженного состояния.
Ей было семь лет, мне – семьдесят восемь. У нее были прямые светлые волосы, стянутые в длинный конский хвост. Моя шевелюра, точнее, то, что от нее осталось, – седая, как снег. Я был одет в классический больничный халат, изобретенный, по всей видимости, для того, чтобы приучать человека к смирению. Она – в ярко-голубую школьную форму, белые гольфы и фетровую шапочку. Усевшись на край кровати, она, болтая ногами, заглянула мне в глаза. Потом посмотрела на кардиомонитор. Увидев, что я отключил сигнал тревоги, пощупала мой пульс и сказала:
– Я вас чуть не потеряла, доктор Огаст.
Она произнесла эти слова на берлинском диалекте немецкого, однако при желании могла бы обратиться ко мне на любом языке мира, как на родном. Затем принялась чесать левое колено, там, где стягивала мокрая резинка – на улице шел дождь. Не отрываясь от этого занятия, она заявила:
– Мне нужно отправить сообщение в прошлое. Вы скоро умрете. Я прошу вас ретранслировать это сообщение членам клуба, живущим в те времена, когда вы сами были ребенком, – по той же схеме, по какой оно было передано мне. – Я попытался заговорить, но не смог произнести ни звука. – Миру приходит конец, – продолжала она. – Это послание было доставлено мне через жизни многих поколений таких, как мы. Мир гибнет, и мы не можем этому помешать. Передайте это, а дальше поступайте как знаете.
Я обнаружил, что могу членораздельно говорить только на тайском языке, но и на нем в состоянии был произнести только одно слово – «почему?».
Нет, торопливо добавил я мысленно, не почему мир гибнет – почему это сообщение имеет значение?
Она улыбнулась, поняв мой так и не произнесенный вслух вопрос, наклонилась и прошептала мне на ухо:
– Мир рушится, потому что рано или поздно это должно случиться. Но дело в том, что этот процесс ускоряется.
Это было начало конца.
Глава 2
Начнем с начала.
Клуб, катаклизм, моя одиннадцатая жизнь и мои отнюдь не мирные и не благостные смерти в последующих жизнях – все это не имеет никакого значения, если не понимаешь, с чего все началось.
Меня зовут Гарри Огаст.
Мой отец – Рори Эдмонд Халн, мать – Элизабет Ледмилл, но я узнал об этом лишь уже в моей третьей жизни.
Не знаю, правильно ли будет сказать, что мой отец изнасиловал мою мать. Если бы это дело рассматривал суд, он столкнулся бы с серьезными затруднениями, решая вопрос о том, имел ли в данном случае место состав преступления. Любой более или менее умный человек мог бы склонить присяжных как в ту, так и другую сторону. Мне стало известно, что моя мать не кричала, не сопротивлялась и даже не сказала моему отцу «нет», когда он набросился на нее в кухне в ту ночь, когда я был зачат. Последующие двадцать пять минут, на протяжении которых он выплескивал наружу свой гнев и ревность, стали его местью неверной жене, которую он осуществил за счет ни в чем не повинной девушки, прислуживавшей на кухне. Если смотреть на случившееся формально, моя мать не подвергалась насилию. Однако если учесть, что она, будучи двадцатилетней девушкой, работала в доме моего отца, а ее будущее целиком и полностью зависело от выплачиваемого ей жалованья, нетрудно понять, что моя мать просто не имела возможности сопротивляться – обстоятельства, в которых все произошло, были подобны приставленному к ее горлу ножу.
К тому времени, когда беременность моей матери стала заметна окружающим, отец вернулся на военную службу во Францию, где и пробыл до конца Первой мировой войны в качестве ничем не выделяющегося майора шотландского гвардейского полка. Умение ничем не выделяться на войне, в которой за один день нередко гибли целые дивизии, было весьма завидным качеством. Так или иначе, выгонять мою мать из дома без рекомендации осенью 1918 года пришлось моей бабке по отцовской линии, Констанс Халн. Человек, которому было предначертано судьбой стать моим приемным отцом и который был для меня родителем в куда большей степени, чем тот, кто меня зачал, посадил мою мать в тележку, запряженную пони, и отвез на местный рынок. Там он снабдил ее несколькими шиллингами и посоветовал обратиться за помощью к другим обездоленным женщинам, а их в округе было немало. Кузен по имени Аллистер, на самом деле приходившийся моей матери седьмой водой на киселе, к счастью, был достаточно богат. Он взял ее на работу на свою фабрику по производству бумаги, находившуюся в Эдинбурге. Однако живот рос, а сил у матери оставалось все меньше, и в какой-то момент, когда стало ясно, что она не в состоянии справляться со своими обязанностями, на ее место взяли другую девушку. В отчаянии мать написала моему родному отцу, но письмо было перехвачено и уничтожено моей бдительной бабкой. В результате в канун нового, 1919 года, истратив последние гроши, мать купила билет на поезд, идущий из Эдинбурга в Ньюкасл. В дороге у нее начались роды.
Свидетелями моего появления на свет в женском туалете на станции Берика-на-Твиде были профсоюзный активист Дуглас Крэннич и его жена Пруденс. Впоследствии мне рассказали, что начальник станции, заложив руки за спину, стоял, сурово насупившись, в шапке, покрытой снегом, перед дверью туалета, не пуская туда ничего не подозревавших женщин. Время было позднее, день праздничный, так что никого из врачей в местной больнице не оказалось. Медик появился только через три часа, но было поздно. К этому времени кровь на полу уже загустела и запеклась. Моя мать была мертва. Пруденс Крэннич держала меня на руках. О смерти матери я знаю только со слов Дугласа. Как я понял, она просто истекла кровью. Ее похоронили на местном кладбище под могильной плитой с надписью: «Лиза, умерла 1 января 1919 года. Да упокоится ее душа с миром». Только когда могильщик спросил, как звали усопшую, миссис Крэннич вспомнила, что даже не успела спросить у моей матери ее фамилию.
Далее последовало обсуждение вопроса, как быть с внезапно осиротевшим малышом, то есть со мной. Полагаю, миссис Крэннич испытывала сильное желание оставить меня у себя, но финансовое положение ее семьи не позволяло ей этого сделать. Кроме того, этому помешало то, что мистер Крэннич предпочел в данном случае следовать букве закона. У малыша есть отец, воскликнул он, и у него как у отца есть права на ребенка. Впрочем, это заявление было бы начисто лишено практического смысла, если бы у матери не было с собой адреса человека, которому вскоре предстояло стать моим приемным отцом, – Патрика Огаста. Вероятно, мать сохранила его в надежде, что Патрик поможет ей встретиться с моим биологическим отцом, Рори Халном. Были наведены справки по поводу того, является ли Патрик Огаст моим родителем. Это вызвало в округе большой переполох, поскольку тот уже давно был женат на Харриет, женщине, которая в итоге стала моей приемной матерью, и детей у супругов не было. Их бездетный брак в захолустном местечке, где табу на использование презервативов продолжало существовать даже в начале 70-х годов XX века, всегда был темой весьма оживленных дискуссий. Теперь же шум поднялся такой, что в скором времени он достиг ушей обитателей усадьбы Халн-Холл, где в то время проживали моя бабка Констанс, две мои тетки – Виктория и Александра, моя кузина Клемент и Лидия, несчастная жена моего отца. Как я полагаю, моя бабка сразу же догадалась, чей я сын и каковы были обстоятельства моего появления на свет, но не захотела взять на себя заботы обо мне. Это сделала Александра, более молодая из моих теток, которая проявила больше благоразумия и сострадания ко мне, чем все мои остальные родственники вместе взятые. Поняв, что если будет установлено имя моей покойной матери, жители округи сразу же поймут, чей я сын, она сделала Патрику и Харриет Огаст предложение. Суть его сводилась к следующему: если они согласятся усыновить и воспитать меня, она, Александра, позаботится о том, чтобы Патрик и Харриет ежемесячно получали сумму, которая с лихвой покроет все их расходы, связанные с появлением в их семье ребенка. Кроме того, она пообещала, что, когда я вырасту, обеспечит мне вполне приличное безбедное будущее. Сделку следовало зафиксировать подписанием соответствующих бумаг – как со стороны супругов Огаст, так и со стороны семьи Халн.
Патрик и Харриет, посовещавшись некоторое время, согласились. Они воспитали меня как своего сына, и только после того, как началась моя вторая жизнь, я начал понимать, кто я и откуда.
Глава 3
Говорят, что те, чья жизнь идет по кругу, проходят три стадии – неприятия, исследования и примирения.
Разумеется, это очень широкие понятия, за которыми может скрываться множество нюансов. Неприятие, например, может подразумевать множество стереотипных реакций – таких как истерики, отчаяние, сумасшествие и даже самоубийство. Я, как и почти все калачакра, в своих ранних жизнях испытал на себе почти все эти разновидности восприятия своей сущности, и воспоминания о них все еще таятся где-то внутри меня, словно вирус, живущий в организме даже после того, как вызванное им заболевание полностью прошло.
Переход к стадии примирения оказался для меня трудным, но в целом прошел без серьезных осложнений.
Первая прожитая мной жизнь была самой обыкновенной. Как и подавляющее большинство молодых людей, я был призван в армию и принял участие во Второй мировой войне, где мне выпала роль совершенно неприметного пехотинца. Мой вклад в победу над врагом оказался мизерным, да и в моем послевоенном существовании не было ничего выдающегося. Вернувшись в Халн-Холл, я занялся тем же, чем занимался мой приемный отец – фермерским трудом. Как и Патрик Огаст, я любил землю. Мне нравился ее запах после дождя, нравилось видеть, как из семян проклевываются первые всходы. Пожалуй, мне не хватало только брата – подобное чувство испытывают многие дети, не имеющие ни братьев, ни сестер.
Когда Патрик умер, я стал хозяином принадлежавшей ему фермы. Однако к этому времени богатству и процветанию Халнов пришел конец – они были слишком расточительны и в то же время нерасторопны в ведении дел. В 1964 году поместье, а вместе с ним и мою ферму приобрел «Нэшнл траст». В результате остаток жизни я провел, показывая разным людям тропинки, по которым можно было пройти через местные торфяные болота, и наблюдая за тем, как стены усадьбы все глубже врастают во влажную черную грязь.
Я умер в одной из больниц Ньюкасла в 1989 году – том самом, когда рухнула Берлинская стена. Причиной моей смерти стала миелома, разновидность рака крови. Я был совершенно одинок – разведенный бездетный старик, живущий на государственное пенсионное пособие. До самого смертного часа я пребывал в уверенности, что являюсь сыном давно ушедших из жизни Патрика и Харриет Огаст.
Естественно, что после того, как я родился снова там же и тогда же, что и в первый раз, – на вокзале станции Берика-на-Твиде в первый день 1919 года, мой мозг, в котором хранилась память об уже прожитой жизни, не выдержал. Начав понемногу осознавать происходящее, я сначала испытал смятение, затем мучительные сомнения, потом отчаяние, которое заставило меня кричать от ужаса. Я кричал и кричал, и когда мне исполнилось семь лет, меня отдали в заведение для душевнобольных под названием «Убежище Святой Марго для несчастных», где, как я искренне считал, мне было самое место. Через полгода моего пребывания там я выбросился из окна третьего этажа.
Позднее я понял, что три этажа – это высота, которая не может гарантировать быструю и относительно безболезненную смерть, и что я вполне мог переломать себе все кости, но при этом остаться в живых. К счастью, я приземлился на голову и все закончилось.
Глава 4
Очень интересно наблюдать за тем, как весной болото просыпается и возвращается к жизни. Жаль, что вы никогда этого не видели. Увы, во время наших с вами прогулок по загородной местности мы упустили те несколько часов, в течение которых можно было бы наблюдать этот любопытный процесс. Впрочем, и погода всякий раз не слишком к этому располагала. Она была либо дождливой, и тогда со свинцово-серого неба на землю лились струи холодной воды, либо засушливой – в этом случае почва превращалась в жесткие коричневые буераки, на которых большинство растений были просто не в состоянии выжить. А однажды, помнится, пошел снег, да такой сильный, что кухонную дверь совсем завалило снаружи и мне пришлось вылезать через окно и откапывать ее лопатой. В 1949 году дождь лил целых пять дней подряд. Мне очень жаль, что вы не видели болотистые пустоши после дождя, когда на них распускаются пурпурные и желтые цветы, а все вокруг пахнет мокрой землей.
Ваш вывод о том, что я родился в северной части Англии, – вы сделали его в самом начале нашей дружбы, был абсолютно верен. Мой приемный отец, Патрик Огаст, никогда не позволял мне об этом забыть. Всю свою жизнь он был фермером на территории поместья Халнов – как и его отец и дед. Эта история началась в 1834 году, когда разбогатевшие Халны купили землю и решили осуществить свою мечту о богатстве и присоединении к правящему классу. Они стали сажать деревья, прокладывать через пустоши дороги и возводить странные строения с башенками и арками. Разумеется, все это было глупо – к моменту моего рождения эти строения заросли мхом. Прежние, более энергичные и здравомыслящие поколения Халнов действовали иначе – они разводили овец, которые паслись на обширных, покрытых сочной травой пространствах, лишь кое-где ограниченных каменными стенами. Однако XX век оказался к Халнам весьма жестоким. Их поместье пришло в упадок. Впрочем, мальчику, родители которого были постоянно заняты своими повседневными заботами, там было настоящее раздолье. Любопытно, однако, что, снова проживая свои детские годы, я был весьма осторожен и, исследуя окрестности, уже не лазал по скалам так беззаботно, как в своем первом детстве. Видимо, в моем мозгу подобные приключения уже были так или иначе связаны с опасностью, которой я, умудренный прежним опытом, старался избегать.
Покончив с собой в своей второй жизни, в третьей я решил найти ответы на кое-какие накопившиеся у меня вопросы. Полагаю, следует радоваться тому, что память по мере взросления возвращается к нам постепенно. Вероятно, по этой причине, когда в моем мозгу всплыли воспоминания о прыжке из окна, я воспринял их без всякого удивления и вполне хладнокровно. Я просто пришел к выводу, что, совершив самоубийство, не достиг ровным счетом ничего.
Мою первую жизнь, которая оказалась совершенно бесцельной, тем не менее можно считать в чем-то счастливой – если исходить из того, что незнание своей судьбы есть благо. Но мою новую жизнь я уже не мог прожить так же. Дело было не только в том, что мне заранее были известны события, которые должны были произойти. Скорее, проблема состояла в том, что я уже по-другому воспринимал окружающую меня действительность. Я видел ложь там, где раньше, в моей первой жизни, никак не мог ее заподозрить. Я понял, что мои приемные родители полюбили меня – мать гораздо раньше, чем отец. Понял я и другое – то, что для Патрика Огаста по-настоящему родным я стал только после того, как Харриет умерла.
Существует медицинское объяснение этого странного явления, но моя приемная мать никогда не умирала в один и тот же день. При этом причина ее смерти – если только в дело не вмешивались какие-то радикальные внешние факторы – всегда оставалась одной и той же. Когда мой возраст приближался к шести годам, она начинала кашлять. К моему седьмому дню рождения у нее открывалось кровохарканье. Приемные родители не могли оплатить услуги врача, но тетя Александра в конце концов наскребала нужную сумму, позволявшую моей приемной матери посетить больницу в Ньюкасле. Там ей диагностировали рак легких (как я понимаю, речь всякий раз шла об изначально появившихся в левом легком немелкоклеточных карциномах – заболевании, с которым через сорок лет медицина научится бороться, но которое в то время было неизлечимым). Больной прописывали настойку опия, и вскоре – в 1927 году – она умирала. После ее смерти мой приемный отец впадал в депрессию, переставал с кем-либо говорить и начинал подолгу бродить по окрестным холмам, иногда не возвращаясь домой по нескольку дней. Я в это время заботился о себе сам и, наученный опытом, заранее собирал запасы еды, чтобы не умереть с голоду в периоды отсутствия Патрика. По возвращении отец продолжал молчать, и даже мои детские шалости нисколько не раздражали его – просто потому, что ничто не могло вывести его из состояния оцепенения. В моей первой жизни я не понимал всей тяжести обрушившегося на него горя и того, что его странное поведение – лишь одна из возможных форм проявления его душевного состояния. Я сам тяжело переживал это время, поскольку, будучи ребенком, нуждался в помощи и советах приемного отца, но не получал ни того, ни другого. В моей второй жизни мать умерла, когда я находился в заведении для душевнобольных. По этой причине я не смог как следует осознать факт ее смерти. Однако в моей третьей жизни приближение ее конца стало для меня чем-то вроде поезда, медленно и неудержимо накатывающегося на человека, привязанного к рельсам. Меня страшно угнетала неизбежность, неотвратимость этой смерти. Я знал, что должно случиться, и ждал этого с ужасом. Однако когда мать умерла, это стало для меня своеобразным облегчением, окончанием мучительного ожидания.
В моей третьей жизни приближающаяся смерть приемной матери дала мне определенную жизненную цель. Она состояла в том, чтобы попытаться предотвратить эту смерть. Поскольку я мог объяснить происходящее только тем, что Всевышний за что-то сердит на меня, я вполне искренне решил, что, совершая благие, богоугодные поступки, смогу изменить ход событий, разорвать тот порочный круг, по которому они развивались. Не совершив никаких преступлений и вообще ничего такого, что, на мой взгляд, требовало искупления, я полностью сконцентрировался на том, чтобы как-то угодить Харриет, облегчить ее существование. Именно это подсказал мне рассудок пятилетнего ребенка (за которым незримо стоял опыт двух уже прожитых жизней).
Я без конца молился за здоровье Харриет и пытался помогать ей. Это, помимо всего прочего, давало мне возможность переносить чудовищную скуку школьных занятий. Что же касается моего приемного отца, то он был слишком занят, чтобы следить за моим времяпрепровождением. Я очень много узнал о том, как жила и чем занималась моя приемная мать, когда Патрика не было дома. Именно тогда у меня впервые возникло подозрение, что я не являюсь ему родным сыном.
Когда Харриет Огаст умерла в моей третьей жизни, на похороны собралась вся семья Халнов. Мой приемный отец произнес короткую надгробную речь. Я стоял рядом с ним – семилетний мальчик, одетый в черный пиджачок и брюки, принадлежащие моему кузену Клементу Халну. Он был на три года старше меня и в моих предыдущих жизнях любил задирать меня в те моменты, когда вспоминал о моем существовании. Констанс Халн, тяжело опираясь на трость с ручкой из слоновой кости, сказала несколько слов о верности Харриет своему долгу, о ее порядочности и силе духа и выразила сочувствие членам семьи усопшей. Александра Халн сказала, что я должен крепиться. Виктория Халн, наклонившись, поочередно ущипнула меня за обе щеки, вызвав у меня безотчетное желание укусить ее за обтянутые черными перчатками пальцы. Рори Халн молча смотрел на меня. Точно так же он смотрел на меня на похоронах Харриет в моей первой жизни. Его взгляд был слишком пристальным, но тогда я, мальчик в одежде с чужого плеча, был подавлен горем, которое никак не мог выразить, и потому не обратил на это внимания. В третьей жизни я поймал этот его взгляд и увидел в нем, словно в зеркале, самого себя – точнее того, кем я стану.
Вы знали меня не во все этапы моей жизни, поэтому позвольте мне описать себя более подробно.
В раннем детстве волосы у меня были рыжеватые. Со временем они несколько изменили свой цвет и приобрели оттенок, который доброжелательные люди, вероятно, назвали бы золотисто-каштановым. Однако на самом деле моя шевелюра была самого настоящего морковного цвета. Это было заложено в моих генах, которые также обеспечили мне хорошие зубы и идеальное зрение. В детстве я был довольно тщедушным ребенком и ростом уступал большинству своих сверстников – виной тому была не столько наследственность, сколько плохое питание. Однако когда мне исполнилось одиннадцать, я начал быстро расти. Так продолжалось до пятнадцати лет. К этому времени внешне я, к счастью, уже выглядел как большинство восемнадцатилетних юношей.
В молодости я носил довольно неопрятную бороду – такую же, как мой приемный отец Патрик. Через некоторое время, однако, я понял, что это сопряжено с рядом неудобств, и стал регулярно бриться. В результате выяснилось, что я очень похож на своего родного отца. У меня были такие же, как у него, светло-серые глаза, маленькие уши, кудри и довольно крупный нос, в пожилом возрасте подверженный частым насморкам, гаймориту и прочим неприятностям, – пожалуй, худшее из того, что досталось мне на память от Рори Хална. Выглядит мой нос, должен признать, не лучшим образом. Дело тут не в его размере, а скорее в форме. Он слишком вздернутый – настолько, что это кажется несколько неестественным. Не раз случалось так, что малыши, увидев его, начинали плакать, поскольку на картинках в детских книжках такие носы часто бывают у колдунов и злых волшебников. В старости мои волосы стали совсем седыми и цветом напоминали изображение на фотографическом негативе. Говорят, впрочем, что многие люди седеют сравнительно молодыми из-за стресса и остановить этот процесс невозможно ни при помощи лекарств, ни какими-либо другими средствами. В возрасте пятидесяти одного года мне потребовались очки для чтения. К несчастью, мой шестой десяток пришелся на 70-е годы XX века, весьма неблагоприятный период с точки зрения моды, но я, как и многие мои ровесники, стал отдавать предпочтение комфортным для себя одежде и аксессуарам и потому выбрал весьма скромные очки в старомодной оправе. Когда они сидят у меня на носу, я, глядя на себя в зеркало, кажусь себе очень похожим на пожилого университетского профессора. Лицо, которое я вижу в зеркале, ко времени третьих похорон Харриет я изучил довольно хорошо – для этого у меня было много десятков лет. Это лицо Рори Эдмонда Хална, стоящего над гробом женщины, которая не была мне родной матерью, и пристально глядящего на меня.
Глава 5
Вторая мировая война застала меня в призывном возрасте, но в большинстве моих первых жизней мне каким-то образом удавалось избежать участия в военных действиях, так что о событиях на фронтах я лишь читал в книгах и статьях в относительно комфортные и безопасные 80-е годы. Правда, проживая мою самую первую жизнь, я все же отправился на войну добровольцем, исходя из трех типичных для того времени заблуждений – что военный конфликт будет непродолжительным, что я буду защищать свою страну и что на войне я получу новые знания и навыки. Я опоздал на четыре дня к отправке во Францию и был очень разочарован тем, что меня не оказалось среди тех британских солдат, которых впоследствии эвакуировали из Дюнкерка. В то время события, разыгравшиеся на французском побережье Ла-Манша весной 1940 года, казались мне не поражением, а победой. В течение всего первого года войны меня и моих товарищей без конца муштровали: сначала на побережье Англии – тогда все, в том числе и я, ожидали германского вторжения, – а затем, когда стало ясно, что вторжения не будет и правительство начало вынашивать планы возмездия, – в горах Шотландии. В итоге нас долго готовили к высадке в Норвегии, а когда было решено, что эта высадка также не состоится, армейское начальство пришло к выводу о нашей неприспособленности к боевым действиям в условиях пустыни, и нашу часть не включили в состав группировки, высадившейся в Северной Африке: чтобы воевать в Сахаре, нам требовалась переподготовка. Таким образом, мне удалось достичь по крайней мере одной из поставленных целей: поскольку никто не собирался бросать нас в бой, я занялся самообразованием. В нашем подразделении был военный фельдшер, который, будучи по своей природе бунтарем, всерьез увлекался чтением работ Энгельса и стихов Уилфреда Оуэна. В первое время все, включая меня, считали его трусом и слабаком – до того момента, пока он однажды не вступил в открытый конфликт с сержантом, любившим показать свою силу и власть, и на глазах у всех за какую-то минуту не измолотил его так, что бедняга разом превратился в хнычущего мальчишку. Фамилия военфельдшера был Валькейт. За свою выходку он получил три дня гауптвахты и уважение всех без исключения солдат своего подразделения. Его тяга к знаниям, прежде вызывавшая лишь насмешки, теперь стала для остальных предметом своеобразной гордости. Его, как и прежде, называли умником. Но если раньше это прозвище выражало презрение, то теперь оно приобрело совсем иной, положительный оттенок. Валькейт стал нашим умником, а это было совершенно другое дело. Благодаря ему я впервые начал всерьез интересоваться естественными науками, философией и поэзией, хотя в то время никому и ни за что не признался бы в этом. Валькейт погиб через три минуты и пятьдесят секунд после того, как мы высадились на побережье Нормандии, – шрапнель разворотила ему живот. Он стал единственным погибшим в нашем подразделении в тот день, поскольку мы оказались в стороне от основных боевых действий. Орудие, которое произвело смертельный для Валькейта выстрел, было захвачено нами две минуты спустя.
В моей первой жизни я убил трех человек. Они были членами экипажа немецкого танка и погибли одновременно. Дело было в какой-то деревне в северной Франции. Нам сказали, что немцев там уже нет, и потому мы не ожидали сопротивления. Но разведка ошиблась. Мы же настолько расслабились, что заметили опасность только тогда, когда ствол танковой пушки уставился прямо на нас. Пушка выстрелила, и выпущенный ею снаряд убил на месте двух человек и ранил Томми Кена, который через три дня умер в госпитале. Я с удивительной ясностью помню свои действия в тот момент. Бросив на землю винтовку и сняв с плеч ранец, я с громким криком, даже не пытаясь хоть как-то укрыться, бросился по улице вперед. Каска, ремешок которой был расстегнут, упала с моей головы и, покатившись в сторону танка, остановилась в каких-то десяти ярдах от него. Я ясно слышал, как двигаются и переговариваются за броней танкисты, видел их лица, приникшие к смотровым щелям, уловил движение пушечного ствола, который, словно принюхиваясь, искал цель. Кроме того, по мне в любой момент могли выпустить очередь из пулемета. Но это меня не остановило. Я был уже совсем рядом с бронированной громадиной и даже успел почувствовать кожей лица исходивший от нее жар. Я с ходу бросил гранату в открытый передний люк и услышал испуганные крики и возню – вероятно, танкисты пытались укрыться от неминуемого взрыва или нащупать гранату, чтобы выбросить ее обратно. Но им не удалось ни то, ни другое. Да, я отлично помню все свои действия, но совершенно не помню своих мыслей в тот момент. Позже капитан сказал, что немецкий экипаж скорее всего просто заблудился. Остальные танки свернули налево, а тот, на который мы наткнулись, – направо. Это привело к гибели трех наших солдат и троих немцев. Меня наградили медалью, которую я продал в 1961 году, когда мне нечем было заплатить за новый водонагреватель. Должен сказать, что, когда медаль исчезла из моего дома, я испытал большое облегчение.
То была моя первая война. Записываться добровольцем во второй раз я не стал, понимая, что скорее всего меня в любом случае призовут, и надеясь воспользоваться теми навыками выживания, которые уже успел приобрести во время участия в боевых действиях. В результате в моей третьей жизни я стал наземным механиком Королевских военно-воздушных сил и при звуке сирены, сигнализировавшей о начале авианалета, бежал в бомбоубежище быстрее всех остальных членов моего подразделения. Так продолжалось до тех пор, пока Гитлер не начал бомбить Лондон, – тогда я понял, что тем, кто расквартирован на военных базах, можно не беспокоиться. В самом деле, работа наземного механика ВВС была довольно безопасной. Гибли в основном пилоты, и главным образом в воздухе. Я не видел этих смертей, и потому они не оказывали на меня никакого психологического воздействия. Пилоты практически не общались с постоянно перепачканными тавотом и машинным маслом механиками, так что мне без труда удалось убедить себя, что главная моя забота – это самолет, а человек, летающий на нем, – всего лишь прилагающееся к нему механическое устройство, о котором можно не думать. Потом на нашу базу прибыли американцы, и силы союзников начали бомбить Германию. Количество смертей в воздухе значительно возросло. Кроме того, на базе стали появляться раненые пилоты, а в кабинах их машин я то и дело стал обнаруживать лужи крови, вытекшей из их тел. Я долго размышлял над тем, как мне избежать этого зрелища, но так ничего и не придумал. Мне было точно известно, что союзники одержат победу над Германией, но я никогда специально не изучал историю Второй мировой войны. Все мое представление о ней состояло из моих личных впечатлений. Пожалуй, единственное, что я мог сделать, чтобы повлиять на развитие событий, – это предупредить военнослужащего по фамилии Валькейт, что во время высадки в Нормандии ему следует на две минуты задержаться на борту десантного судна, или шепнуть на ухо рядовому Кена, что во французской деревеньке под названием Женнимон случайно окажется немецкий танк, который по ошибке свернет не налево, а направо и в скором времени выстрелом из пушки оборвет его жизнь. Но я не обладал никакой стратегической информацией и не мог сообщить миру ничего интересного, если не считать того, что в недалеком будущем компания «Ситроен» будет выпускать весьма элегантные, но довольно ненадежные легковые машины, а жители Старого Света когда-нибудь изумятся, узнав, что Европа оказалась разделенной на две части, и всерьез задумаются над тем, что к этому привело.
Я продолжал смазывать шасси военных самолетов, которые в недалеком будущем должны были разрушить Дрезден. Время от времени моих ушей достигали слухи о том, что немецкие ученые пытаются изобрести ракетное оружие, а британские инженеры в один голос высмеивают эти их усилия. Затем в разговорах стало упоминаться немецкое «оружие возмездия» – ракеты ФАУ-1 и ФАУ-2. Однако вскоре эту тему обсуждать перестали. В день победы над Германией я страшно напился бренди, который вообще-то не особенно люблю, в компании одного канадца и двух валлийцев. Я познакомился с ними всего за два дня до этой попойки и после нее никогда больше не видел.
Зато я учился – на этот раз всерьез и весьма упорно. Я изучал машины и механизмы, стратегию и тактику британских Королевских ВВС и летчиков люфтваффе, виды бомб и характер вызываемых ими разрушений – все это ради того, чтобы в следующий раз – а я был процентов на шестьдесят уверен, что он будет, – у меня за душой были не только личные воспоминания о качестве французской консервированной ветчины, но и серьезные знания, полезные для меня самого и, возможно, для других.
Однако те самые знания, которые должны были защитить меня от опасностей внешнего мира, в более поздних жизнях подвергли меня серьезной угрозе, косвенно поспособствовав моему знакомству с клубом «Хронос», а клуба «Хронос» – со мной.
