«Ген Химеры». Глава 4

Часов в комнате не было, поэтому Сати не могла знать, сколько времени прошло с момента, как дознавательная группа доставила ее сюда: это могло быть и тридцать минут и три часа. К ней несколько раз заходили люди протектория; они задавали общие вопросы о ее учебе, отношениях с одноклассниками, родителях, которых она никогда не знала, и о других ненужных вещах. Затем, удостоверившись, что она больше не в состоянии оказывать сопротивление, полицейские сняли с Сати наручники. Но никто не мог дать ей ответа, сколько еще, а главное, чего ей ждать; оставленная наедине со своим отчаянием, девушка ждала приговора.

Она хотела выручить Ойтуша, а вместо этого напала на гражданина Первого класса, одаренного, члена группы дознания. Какое изощренное наказание протекторий изберет для нее — оставалось загадкой. Все могло быть иначе, если бы Сати смогла совладать со своим гневом и молча проглотить все издевательства Лидо. Теперь же ей никого не удастся спасти: ни Ойтуша, ни себя.

Ненависть к интуиту отравляла ее изнутри даже сейчас, перемешиваясь с невыносимым чувством вины. А ладонь, в которой взорвался инъектор, словно в подтверждении ее чувств, горела огнем. Бинты насквозь пропитались кровью, и девушке было страшно представить, насколько уродливы раны под повязкой.

Сати допускала возможность, что Ойтуш был уже мертв, хоть Ройсс и вопил своим окровавленным беззубым ртом, что он будет гнить в тюрьме еще долго. Если жив, то без лекарства все равно долго не протянет. Неужели протекторий окажется настолько бесчеловечным, что вылечит его, а затем заморит голодом в карцере? От таких мыслей, у Сати начинала бешено кружиться голова, а тошнота подступала к самому горлу.

Изувеченная рука невозможно горела, и Сати, вопреки здравому смыслу, решила размотать бинты. Каково же было ее удивление, когда под алой от крови повязкой она обнаружила розовую, как у младенца, без единой царапины кожу! Ее глубочайшие раны зажили без следа, всего за несколько часов.

Изумленная, на ватных ногах, Сати медленно поднялась из-за стола. Она протянула выздоровевшую руку навстречу объективу видеокамеры и несколько раз помахала ей. Они должны были увидеть то, что видела она: не чудо и не божественное исцеление, а ее пробудившуюся одаренность.

Сати принялась бегло вспоминать свою жизнь. Она росла обычным ребенком, вот только почти никогда не болела. Раны и ссадины заживали как у всех, ничего сверхъестественного. Должно быть, мощный стресс последних часов запустил в ее организме какие-то реакции, и одаренность, на которую Сати никогда не рассчитывала, очнулась ото сна.

Шло время, но ничего не происходило. Полицейские, должно быть, уснули, там, за зеркальным стеклом. А может, приговор уже вынесен, и даже такая вещь, как одаренность не сможет ничего изменить?

Прошла еще пара часов, прежде чем Сати окончательно выбилась из сил, размахивая руками и прыгая, как сумасшедшая. Скрипя зубами и едва не плача от бессильной злобы, она опустилась на пол. На что она рассчитывала? Исчезнувшие порезы вовсе не означали, что если один из аниматусов оторвет ей голову, то вместо нее вырастет новая. И уже тем более никто не начнет носить ее на руках, даже если у девушки появится по запасной руке и ноге.

Протекторий строг к тем, кто нарушает законы Метрополя, к тем же, кто перешел дорогу представителям власти лично — жесток до несправедливости. Лидо никогда не позволит ей выйти сухой из воды, будь она хоть трижды одаренной.

А еще Сати вовсе не была уверена, что если травмируется снова, все заживет также же быстро. Может быть, ее одаренность работает только на пике эмоций? Осмотрев свое бедро, там, где она порезала себя прошлой ночью, девушка убедилась в своей теории: старые раны заживали с обычной скоростью.

И все-таки надо было что-то делать. Время шло, и Сати приняла решение выбираться отсюда. Собрав в кулак всю свою ярость, она изо всех сил ударила в стекло: слой кожи тотчас же пластом сошел с костяшек ее пальцев. Закричав от боли, Сати тем не менее повторила свой удар. Зеркало оставалось нетронутым, но с ее руками происходило невероятное: кисти горели так, словно девушка засунула их в печь, а раны затягивались буквально на глазах. Рыча от гнева, Сати продолжала молотить зеркало, но все было безрезультатно. Кожа на нее руках самообновлялась, дымясь, как сырые поленья в костре, но на стекле не было ни трещинки. Нужна была более мощная атака.

Разбежавшись, насколько позволяло пространство маленькой допросной комнаты, Сати ринулась на пуленепробиваемое окно головой вперед. Последнее, что она услышала перед тем как провалится в темноту — это звон разбитого стекла и хруст собственных шейных позвонков.

***

— Имя? — снова те же вопросы.
— О… Ойтуш, — хрипло сказал парень, сплевывая сгусток крови. На этот раз ему было не до шуток.
— Фамилия?
— Эвери.
— Возраст?
— Двад… цать.
Лампа светила прямо в глаза, и Ойтуш не видел лица того, кто допрашивал его. Сильно мутило, а перед глазами плясали разноцветные круги.

— Ты понимаешь, что проведешь здесь остаток своей жизни? — все так же бесстрастно спросил голос: наверняка ему нередко приходилось задавать этот вопрос.
Ойтуш не ответил. Последнее, что он помнил, было чревом черного мешка, что надели ему на голову. Потом он провалился в вязкое беспамятство, и очнулся уже здесь, в месте, которое должно было стать его последним приютом.

— Мистер Эвери, ты понимаешь, что я тебе говорю? — повторил вопрос бестелесный голос.
Вместо ответа, Ойтуш согнулся пополам, и его стошнило прямо себе под ноги.

— Он в терминальной стадии дот-вируса, — произнес из темноты еще один голос. — Больше трех дней точно не протянет. Давай в одиночку его, и дело с концом.

Двое людей в защитных масках с отвращением подхватили Ойтуша под руки. Он не сопротивлялся: куда уж там, когда еле стоишь на ногах.
В грязной комнате с кафельными стенами и полом, плохо промытым от следов чьей-то крови, Ойтуша небрежно бросили на пол. Разрезали одежду, не желая возиться с пуговицами и застежками, а затем долго мыли под струей вонючей воды из шланга. Обстригли волосы на голове, облачили в грубую брезентовую робу, а запястье промаркировали тюремным номером.

Ойтуш реагировал на все манипуляции с энтузиазмом куклы-марионетки. С того момента, как его выгнали из университета, парень не понаслышке знал, что смерть стоит где-то за левым плечом, но всегда сопротивлялся ей, убегал, не давай себя поймать. Дот-вирус забирал у него все: волю, ощущение реальности, контроль над своим телом. На этот раз смерть дышала парню в лицо, и слова о том, что ему не протянуть и трех дней, были не пустым звуком.

Одиночная камера была маленьким, почти лишенным света местом. Здесь не было кровати; лишь унитаз и непонятно зачем торчащий из-под потолка кусок трубы. Пахло сыростью, а откуда-то сверху доносились приглушенные звуки метрополитена. Тюрьма была под землей, хотя, вполне возможно, что воспаленный мозг Ойтуша лишь дорисовывал картину подземки, собирая ее из случайных звуков.

Очутившись в камере, парень упал на холодный камень и почти сразу же заснул, точнее, впал в состояние, что при дот-вирусе называют «радужными снами». Галлюцинации между сном и явью, такие яркие, что не можешь понять, где правда, а где вымысел твоего агонизирующего мозга. Ойтуш был уверен, что уже не проснется.
Через пару часов его разбудили — принесли первый паек. Это были два герметичных пакета, которые Ойтуш с трудом разорвал зубами. В одном оказалась чуть теплая безвкусная каша, во втором питьевая вода. Выпив только воды, Ойтуш вновь отключился.

Несколько раз его водили куда-то вглубь тюрьмы: брали анализы, проводили психологические тесты. Все это время Ойтуш был словно в бреду, он даже не мог быть уверенным на сто процентов, что эти экскурсии по бесконечным, плохо освещенным коридорам не были частью его радужных сновидений. Так это было или иначе, ученые быстро оставили его в покое: умирающий человек ничем не мог пригодиться науке, равно как и тощий больной скот на мясобойне.

Практически все время Ойтуш спал просто потому что был неспособен на что-то еще. Каждый раз, закрывая глаза, он не надеялся проснуться, но каждый раз просыпался. Чип в его голове не давал ему потерять счет времени, сообщая дату и последние новости. Таким образом, парень знал, что провел здесь уже три дня.

Самое интересное началось на четвертые — пятые сутки. Вопреки прогнозам тюремщиков и здравому смыслу самого Ойтуша, парень почувствовал, что пошел на поправку. Он понял это, когда впервые вместо тягостных кошмаров, прерывающихся на полуосознанную блевоту, он шесть часов проспал без всяких снов. После этого, он в первый раз за все время пребывания здесь полностью съел принесенный, точнее, закинутый в дверное окошко, суточный паек.

Он заметил, что перестал харкать кровью, ломка стала сходить на нет, а мысли стали более ясными. Биологическое сканирование тела подтвердило это: температура пришла в норму, а самочувствие достигло пяти баллов из десяти.

К концу первой недели его камеру решили помыть, пустив воду из той самой трубы под потолком. Она покрыла весь пол, а затем поднялась сантиметров на пять. Вода постояла немного, а потом камень в полу раздвинулся, обнаруживая скрытые пустоты для водостока. Они словно поры впитали в себя и грязь, и кровь, и другие унизительные симптомы болезни. Постояв под этим своеобразным душем, Ойтуш почувствовал себя гораздо лучше, и следующие пять часов снова спал без снов.

Но вместе с прежними силами пришло и гнетущее осознание того, что их с Сати история закончилась. Ойтуш никогда не надеялся прожить счастливую жизнь, но тем не менее те несколько лет, проведенных с ней были просто сказкой. У него не было право что-то менять в своей жизни, но была крыша над головой и любимая девушка, не испорченная идеями о социальном неравенстве.

Сейчас Ойтуш впервые в жизни был предоставлен самому себе: не нужно было выполнять служебные обязанности, идти на работу, разделывать трупы, даже микропроцессор можно было отключить и поспать еще немного. Вот только идти было некуда, поговорить — не с кем. Все, что у него осталось — это воспоминания о минувшей, и, как оказалось, довольно-таки счастливой жизни.

Что будет теперь? Своя судьба не особо волновала парня, но вот судьба Сати… Если ей сохранили жизнь, то уже через полгода она станет сиделкой. В одном из своих радужных снов Ойтуш видел, как ему в морг приносят ее маленькое изуродованное тельце, как у того мальчика, которого накормили бритвами. Думать об этом было все равно что загонять раскаленные иголки себе под ногти.

Наш мир был далек от идеала, но Ойтуш не жалел о том, что Сати рисковала жизнью ради него: это был ее выбор. Рано или поздно протекторий все равно схватил бы их — Ойтуш не жалел и о годах, прожитых вне закона. Единственная, по-глупому упущенная возможность, была для парня действительно непоправимой вещью: он так и не решился сказать Сати: «Люблю».

Так прошло ровно десять дней его заключения.