Автор: Александр Старостин
Ночь 26 апреля запустила сразу несколько цепочек событий, одновременно связанных и не связанных друг с другом, словно это круги на воде вокруг упавшего в неё камня. В такой логике и пойдёт дальнейшее повествование. Сегодня поговорим об эвакуации населения Припяти и близлежащих посёлков.
Мы, конечно, не совсем знали, что делать. Это, как говорится, пока жареный петух не клюнет. Я вообще считаю, что у нас гражданская оборона оказалась не на уровне.
Александр Эсаулов, тогда зампредседателя горисполкома Припяти
Хроника исчезающих поселений
В припятском горисполкоме об аварии узнали примерно в четвёртом часу ночи. Уже к четырём часам утра на ногах были все – от председателя горисполкома до начальника гражданской обороны. Необходимо было решать, что делать. Решать было непросто – опыта как такового у городского начальства не было: зачастую, учения гражданской обороны не выходили дальше кабинетов, к тому же на всех уровнях прямо заявлялось о невозможности подобной аварии.
Первым, самым очевидным решением стала мойка города. Однако машин было очень мало – всего четыре, а ввиду срочности первую машину привёз водитель, который управлять ей не умел. Тем не менее, помывку, ставшую, по сути, первой процедурой пылеподавления, организовали.
Утро и день прошли в состоянии полнейшей неопределённости. О радиационном фоне в городе и произошедшем на станции ничего известно толком не было, по городу циркулировали различные слухи. Однако мероприятия не отменялись – школьники учились, причём уроки физкультуры проводились на улице в том числе. О произошедшем и мерах безопасности жителям Припяти и других близлежащих городков и сёл ничего не сообщили, дабы избежать паники. Впрочем, в школах детям раздали йод, учителя, да и родители позакрывали в домах, школах и детсадах окна.
К четырём часам вечера 26 апреля было принято решение о перевозке пострадавших из медсанчасти, которая к тому моменту оказалась переполнена, не готова к лечению людей со столь серьёзными дозами, а к тому же начинала «светить», в Москву. Прибывший утром в Припять второй секретарь киевского обкома В. Маломуж поручил возглавить выполнение этой задачи зампреду горисполкома города атомщиков Александру Эсаулову. Сначала приняли решение перевезти самых тяжёлых – пожарных и операторов, работавших на блоке ночью. При этом столкнулись с огромным количеством трудностей. Необходимо было подготовить все документы, истории болезней, личные дела. При этом многое, в том числе важные печати, осталось на станции. В итоге выехали в одиннадцать вечера, а в киевский аэропорт Борисполь прибыли только ночью.
Приехали. Ворота закрыты. Это было ночью, часа в три, начале четвертого. Гудим. Наконец — зрелище, достойное богов. Выходит некто в тапочках, галифе, без ремня и открывает ворота. Мы проехали прямо на поле, к самолету. Там уже экипаж прогревал мотор.
И еще один эпизод ударил мне прямо в сердце. Подошел ко мне пилот. И говорит: «Сколько эти ребята получили?» Спрашиваю: «Чего?» — «Рентген». Я говорю: «Достаточно. А в принципе — в чем дело?» А он мне: «Вот я тоже хочу жить, я не хочу получать лишние рентгены, у меня жена, у меня дети».
Александр Эсаулов, цитируется по документальной повести Юрия Щербака «Чернобыль».
К утру 27 числа Эсаулов вернулся в Припять, встретив по пути огромную колонну автобусов, предназначавшихся для эвакуации Припяти, и попал из огня да в полымя. Теперь нужно было вывезти остальных поражённых. Маломуж требовал от него совершенно дикой скорости – уже в двенадцать дня больные должны были быть в Борисполе, при том, что разговор об этом шёл в десять утра. В итоге в двенадцать-таки уехали в Борисполь. Пока собирались, поступили ещё несколько человек, поэтому вместо трёх автобусов поехало четыре. Отдельной проблемой стали провожающие:
Мы уезжали в автобусах 27-го в двенадцатом часу. Объявили посадку и заголосили провожавшие женщины. Я сказал: «Бабы, рано нас хороните». По всем симптомам я осознавал серьезность нашего положения, но, откровенно говорю, думал — жить будем. Не для всех мой оптимизм оправдался.
Удивительно четко работает «сарафанное радио». Сразу за Чернобылем село Залесское, вдоль улицы стоят, подперев ладонью щеку, женщины с жалостью в глазах. А тут казус — Виктору Смагину стало плохо, а врач в другом автобусе, пришлось останавливаться. И быстро у автобуса — толпа женщин, причитают, глядя на нас в больничной одежде.
Анатолий Дятлов
А.Эсаулов:
Собрали мы эту всю «делегацию», все оформили и выехали аж в двенадцать часов дня. Было три автобуса, четвертый резервный. «Икарусы». Тут жены стоят, прощаются, плачут, хлопцы все ходячие, в пижамах, я умоляю: «Хлопцы, не расходитесь, чтобы я вас не искал». Один автобус укомплектовал, второй, третий, вот уже все садятся, я бегу в машину сопровождения, теперь ГАИ сработало четко, сажусь, жду пять минут, десять, пятнадцать — нет третьего автобуса!
Оказывается, еще трое пораженных поступили, потом еще…
Наконец поехали. Была остановка в Залесье. Договорились, если что — фарами мигать. Едем по Залесью — раз! Водитель резко тормозит. Автобусы стали. Последний автобус от первых — метрах в восьмидесяти или девяноста. Остановился последний автобус. Вылетает оттуда медсестра — и к первому автобусу. Получилось так, что во всех автобусах медработники были, но медикаменты везли только в первом. Подбегает: «Больному плохо!» И вот единственный раз я тогда видел Белоконя. Правда, тогда еще не знал его фамилии. Мне потом сказали, что это Белоконь. Сам в пижаме, он побежал с сумкой оказывать помощь.
В. Белоконь:
«Первая партия пораженных уехала двадцать шестого вечером, часов в одиннадцать вечера, прямиком на Киев. Операторов вывезли, Правика, Кибенка, Телятникова. А мы остались на ночь. Двадцать седьмого утром мой врач говорит: «Ты не волнуйся, полетишь в Москву. Получили указание к обеду вывезти». Нас когда на автобусах везли, я чувствовал себя ничего. Даже останавливались где-то за Чернобылем, поплохело кому-то, я выбегал еще и пытался помочь медсестре»
А. Эсаулов:
«Белоконь побежал, его там за руки хватали. «Куда ж ты, ты больной». Он же пораженный был… Помчался с сумкой Причем самое интересное, что, когда начали копаться в этом мешке, никак не найдут нашатырного спирта. Я тут у этих гаишников из сопровождения спрашиваю: «У вас в аптечке есть нашатырный спирт?» — «Есть». Мы разворачиваемся, к автобусу подскакиваем, Белоконь тому парню раз ампулу — под нос. Легче стало.
И еще один момент в Залесье запомнился. Больные вышли из автобусов — кто перекурить, размяться, тыры-пыры, и вдруг бежит женщина с диким криком и гамом. В этом автобусе едет ее сын. Это же надо? Такая вот стыковка… Ты понимаешь?.. Откуда она появилась? — я так и не понял. Он ей «мамо», «мамо», успокаивает ее.
Но всё же и их привезли в Борисполь, встретив на обратном пути эвакуационную колонну из Припяти.
Вернёмся обратно в 26 апреля. В 16:00 началось совещание в горисполкоме, руководил Маломуж. Приняли решение проводить все мероприятия в субботу обычном режиме. Кроме того, в доме культуры Энергетик уже с утра начали собираться члены правительственной комиссии по ликвидации аварии. По ходу дебатов было высказано предложение начинать засыпать реактор различными материалами, в том числе песком. Для сбора песка мобилизовали достаточно много народа. Не хватало мешков, а также верёвок для перевязки этих мешков. В ход пошёл даже кумач.
А в это время народ готовился к праздникам и отдыхал – суббота же. Дети гуляли по улице, дачники отправились на дачи, в том числе на так называемые «нахаловки» — самовольно захваченные участки, расположившиеся у хвойного леска, отделявшего Припять от АЭС. Этот лесок уже в первую ночь набрал много радиации и впоследствии порыжел, став одной из самых известных в фольклоре достопримечательностей Зоны.
А в час ночи приняли решение об эвакуации города в 14:00. Работникам горисполкома пришлось в авральном режиме готовить документы. Позже они так и назовут этот период – война. Из Киева к городу потянулась огромная колонна из тысячи с лишним автобусов, обрекая столицу УССР на транспортный коллапс.
Кто-то из жителей уехал ещё двадцать шестого апреля, кто-то утром двадцать седьмого. Кто-то окольными путями узнал об эвакуации ночью и начал собираться заранее. Однако в остальном жизнь города пока ещё не омрачилась. Доходило до сюрреализма:
На воскресенье был запланирован пробег «Здоровье». Педагоги не знали — будет он или не будет. Одна из учительниц звонила в горком: «Я утром детей всех собираю в школу» И когда ей сказали, что уже об эвакуации все кричат, она воскликнула: «Какая эвакуация, ребята? Ведь у нас сегодня пробег «Здоровье»!»
Представьте: до эвакуации остается полтора часа. В кафе нашем детском, в большом торговом центре, полно родителей с детьми, едят мороженое. Выходной день, все хорошо, все спокойно. С собачками люди прогуливались по городу. А когда мы подходили и объясняли народу — реакция была бурной и недоверчивой: это не ваше дело, мол, что я хожу. Хочу — гуляю. И все. Люди так воспринимали.
Не знаю, верили нам, не верили. В магазинах много всяких продуктов, праздники на носу, люди закупают продукты, у каждого свои планы — тот на дачу едет, тот туда…
Помню, Саша Сергиенко, наш второй секретарь, возмущался: «Видел только что — ребенок сидит на песке, а папа его СИУР — старший инженер управления реактором. Ну как он, зная, что авария на атомной станции, мог позволить ребенку сидеть, ковыряться в песке? А улица граничит с этим леском». Он «Рыжий лес» имел в виду…
Анелия Перковская, секретарь припятского горкома комсомола.
По городу знаменитое объявление об эвакуации 27 апреля в 14:00 на три дня прошло четырежды. Сама эвакуация Припяти прошла организованно, без серьёзных проблем, хотя и не без накладок. Где-то чуть не забыли бабушку, где-то за три часа до эвакуации умер человек, где-то кто-то решил спрятаться и остаться в городе. Таких уклонистов нашлось 20 человек.
Объявление об эвакуации из Припяти
27 апреля 1986 года
2:34
Можете послушать сами
В течение всего утра работников милиции и других должностных лиц инструктировали о порядке проведения эвакуации. Сама эвакуация началась в 14:00, а завершилась в 16:30, в течение которых колонны по 20 автобусов и 5 грузовиков в сопровождении ГАИ забирали людей от подъездов и домов и отвозили в различные сборные пункты. Жители в целом вели себя адекватно и спокойно, хотя и не всегда соблюдали требования должностных лиц, пытаясь забрать коляски и другие громоздкие вещи, выпуская детей на улицы из подъездов вопреки требованиям и предупреждениям: «В подъезде жарко. Попробуйте часами постоять в подъезде».
27 апреля эвакуировали и Чернобыль-2.
В целом эвакуация Припяти прошла не идеально, но хорошо. А вот об эвакуации окружающих сёл этого не скажешь. Тому есть ряд причин. Во-первых, возрастное различие. Припять была заселена в основном молодёжью, которая хоть и пустила корни в городе, но всё же легче на подъём, не привязана к скоту (не берём в расчёт домашних животных, коих, кстати, забирать не разрешали). А вот сельчане и жители Чернобыля были куда старше, в основном старики. Им идти некуда, они в своих домах прожили всю жизнь, в этих же домах жили предки – словом, корни были слишком сильны. Во-вторых, и это вытекает из во-первых, припятчане были куда образованнее, они понимали всю опасность складывавшейся ситуации. А вот селяне нередко руководствовались принципом «радиации не видно – значит её нет». Иные пытались лечиться водкой, самогоном и другими народными способами обойти сухой закон. Ну и в-третьих, уровень обеспечения информацией горожан и сельчан не то что кардинально отличался, он был словно с другой планеты.
Если Припять, находившуюся в паре километров от станции, и Чернобыль-2, являвшийся стратегическим объектом, эвакуировали и законсервировали 27 апреля, то сельчане (к ним я буду относить и жителей Чернобыля, который хоть и ПГТ, но всё-таки состоял большей частью из частной застройки) в десятикилометровой зоне (то есть окружности радиусом в 10 км с центром на ЧАЭС) ждали своей очереди неделю. При этом многие сёла, например Копачи или Чистогаловка, попали под первый выброс и оказались сильно заражены. Сельчане плохо понимали, что же произошло, но в силу более низкого уровня образования придавали этому меньше значения. Однако всячески помогали уже обустраивающимся военным в первых мероприятиях ликвидации – сборе песка для забрасывания в реактор. Многие тогда ходили в храмы в Чернобыле и селе Красное. Они молились Господу за благополучие, за то, чтобы помог избавиться от новой напасти, пришедшей на их землю.
А 2 мая грянул гром – появились первые сообщения о грядущей эвакуации. Если до этого царили простое напряжённое ожидание и надежда на «пронесёт», то после в сердцах селян поселились тревога и страх. Нахлынули воспоминания о страшном 41-м годе, по сёлам прокатилось отчётливое «война!». Положение осложнялось высоким средним возрастом селян — многие старики были уже несколько лет лежачими. Власти, дабы сдержать панику, твердили об отъезде на короткое время, пресловутые три дня. В ночь на 3 мая начали забирать скот. Записывали вес, количество животных – и увозили. А утром уже начали собираться люди. В тот день разом эвакуировали 15 сёл, всего десять тысяч человек. Люди больше туда никогда не вернулись, а самые заражённые населённые пункты вскоре захоронят. В следующие четыре дня эвакуировали Чернобыль и ещё множество сёл (всего 43 населённых пункта), всего 28 500 человек. В некоторые из них уже скоро вернутся самосёлы.
Нашлись и отказники. Так в селе Чистогаловка в десятикилометровой зоне, попавшем по самый первый выброс, где фон был в тысячу раз больше нормального, до самого разрушения села проживал пожилой мужчина. Он надеялся пережить месяц-два в глубоком подполье до улучшения обстановки. И он был не единственным.
Самый яркий пример – белорусская деревня Ковшиловка, находившаяся в 43 км от АЭС на западе. Она попала под один из первых выбросов и была жутко заражена как для населённого пункта – фон там был выше, чем в Чернобыле, что в 17 км от АЭС. При нижней границе среднего фона, требующей отселения, в 0.7 миллирентгена/ч (в ~30 раз больше природного) Ковшиловка жила с фоном в 5 миллирентген (данные июля 1986 года). Местные жители отправили детей к родственникам, но сами выселяться отказались. Это обстоятельство привело прибывших туда радиационных разведчиков в шок:
Словно в какой-то заморской оранжерее — ПРОЦВЕТАЛА в палисадничках Ковшиловки утонченно-благоуханная плоть… А у нас перед глазами еще стоят обычные наши ландшафты: развороченная АЭС, черный пролом реактора, уродливо-огромные машины, робы хаки и других безобразных колеров, военный строй, палатки лагеря — все угловатое, затертое, серое…
И за ЦВЕТАМИ этими, только-только с наших обычных рабочих уровней в зоне — рентгены, сотни миллирентген в час, — мы как-то не сразу сообразили, что мы, собственно говоря, меряем… уже намеряли.
В Ковшиловке было 5 миллирентген в час!
5 мР/ч. — в живом селе! — где люди живут!!! нормальная жизнь идет!!! Когда выселяют уже при 0,7, а в самом Чернобыле-городе (по которому ходят только люди в робах, а некоторые особо перепуганные даже в респираторах) — максимум было 3 (три) миллирентгена в час! — и Чернобыль давным-давно уже — это 30-километровая выселенная закрытая зона, за одно только пребывание в которой зарплату удваивают!..
А тут — далеко от зоны, от самой АЭС километрах почти в полусотне — уровень 5 мР/ч.! А в селе идет обычная жизнь: люди в нормальной одежде, кто-то на огороде возится, ходят по улицам, покупают еду в магазине, едят, пьют, спят… На 5 миллирентгенах в час! без никаких респираторов!.. Да автомобили этого села ПУСО «Рудня Вересня» не выпустило б! И «Рудня Beресня» — это ж еще не последнее ПУСО до выезда из зоны!
5 миллирентген в час! В живом селе!..
Мы ошизели. Почему они живут? Как?…
Сергей Мирный, участник ликвидации последствий аварии, командир взвода радиационной разведки. Живая сила. Дневник Ликвидатора.
Тем не менее, Ковшиловку всё-таки выселили. Отселение и эвакуация были жуткой трагедией для припятчан, но их страдания не идут ни в какое сравнение с селянами, покидавшими дома, помнившие поколения их предков. Многие не хотели уезжать.
Мне старики, которым лет по семьдесят пять — восемьдесят, говорят: «Остаемся, батюшка, здесь. Не поедем никуда. Все равно помирать». Я говорю: «Дорогие, вы знаете, ваш день смерти еще не пришел. Зачем же оставаться? Раз нас везут отсюда — значит, надо сделать то, что положено. Ведь мы вскоре назад вернемся». Мы рассчитывали на то, что, может, на месяц, не больше мы едем… Вещей особых никто с собой не брал. Я лично свои вещи оставил — ризы, рясу — все в Красном оставил. <…> И вот вы знаете, когда с людьми по душам поговоришь, они соглашаются. Говорю: «У вас же есть дети, внуки, невестки… Надо вместе ехать, зачем же расставаться?»
Отец Леонид, тогда священник села Красное. Цитируется по документальной повести Юрия Щербака «Чернобыль».
Эвакуированных поначалу размещали в близлежащих сёлах, где радиационная обстановка ещё не успела испортиться. Однако по мере продолжения выбросов приходилось отселять и эти сёла и перевалочные лагеря. Сергей Мирный рассказывает о том, как мерил белорусское село Плоское. Тогда, в июле, решалась судьба села – отселять или нет. Осложнялась ситуация тем, что в Плоском помимо его жителей разместились ещё два села, эвакуированных сюда ранее. Новое жильё эвакуированные получат ещё не скоро. А пока драма эвакуации консервировалась внутри временных мест проживания. Люди в целом пережили её достойно, особенно, как ни странно, эвакуированные. Анелия Перковская вспоминает о том, как общалась с родственником одного из работников АЭС:
Разное было в те дни. Вот мне запомнился один человек. Хочется, чтобы прочитал эти мои слова тот человек, чтобы совесть в нем заговорила. Это было первого мая. Пришла я утром в информационный центр. Еще никого из наших не было. Стоит мужчина лет сорока восьми и говорит: «Ах, так это вы от Припятского горкома партии?» — «Да, это я». — «Дайте мне списки погибших». Я говорю: «Погибло два человека. Шашенок и Ходемчук». — «Неправда». Я говорю: «На каком основании вы со мной так разговариваете?» А он кричит: «Конечно, вы тут красивая, цветущая (а я стою в чужой одежде), вы такая спокойная, потому что вывезли все из Припяти. Вы думаете, мы не знаем? Мы знаем все!»
Мне в этот момент захотелось одного: посадить этого человека в машину, завезти в мою квартиру и там с ним поговорить…
Его сын работал на атомной станции. Поэтому я говорю: «Судя по всему, он находится в пионерлагере «Сказочный» А он опять кричит: «Как вы со мной разговариваете, я шахтер, я заслуженный человек». Я его спрашиваю: «Откуда вы приехали?» Он отвечает: «Из Одессы».
Дали мы ему машину, он поехал в «Сказочный», нашел там сына, как я ему и говорила, потом благодарности огромные, но это все уже не воспринималось. Меня его поведение так выбило из колеи, что я пару часов не могла прийти в себя.
А между тем, на фоне трагедии эвакуации развернулись другие события, которые очень не хочется видеть в реальности.
Когда гласность ещё не пришла
28 апреля работники шведской АЭС Форсмарк, что в 100 км от Стокгольма, не смогли попасть на работу – их одежда была слишком сильно заражена. Всех сотрудников немедленно эвакуировали со станции. Спустя несколько часов выяснилось, что фон поднялся в 100 раз по всей Швеции, а характер загрязнения однозначно указывал на аварию на АЭС в районе советской Прибалтики. Так мир узнал об аварии на ЧАЭС. Ещё до остальных жителей СССР. Если ранее последствия радиационных аварий в СССР за пределы страны не выходили, что позволяло советскому руководству о них молчать, то теперь пришлось говорить.
А теперь отправимся в Киев тридцатого апреля. Ночью ветер поменял направление, выбросы с ЧАЭС пошли на юг, и в столице УССР начал повышаться радиационный фон. Об аварии в городе узнали ещё 27 числа, но информации было предельно мало, земля полнилась слухами, большинство было вообще не в курсе происходящего. И вот 30 апреля в городе начинает оседать радиоактивная пыль. Среди высших должностных лиц началась тихая паника. С одной стороны над ними висело самое высокое начальство, да и общее понимание ситуации не позволяло им решиться на широкое информирование населения – это, с их точки зрения, грозило паникой, которая в такой взрывоопасной (во всех смыслах) обстановке могла привести к апокалипсису в масштабах как минимум одного из самых больших городов СССР. С другой же стороны присутствовали и чисто человеческие чувства – все мы всё-таки люди. Многие должностные лица различных уровней имели конкретные предложения по информированию населения об аварии, о мерах профилактики, о мерах предосторожности. Однако высшее начальство их отметало. Произойди авария в другое время, может быть (подчёркиваю, может быть), всё сложилось бы иначе. Но завтра первое мая, там запланирован парад. А шестого мая – велогонка Мира. Да и девятое мая не за горами.
Но кроме обилия дат был и другой, куда более важный фактор – маниакальное стремление номенклатуры сохранять лицо посредством утаивания всего плохого. Советские СМИ об аварии хранили практически тотальное молчание. Первое официальное сообщение появилось лишь 28 апреля в программе «Время». Зато «вражьи голоса» активно гнали в эфир различную информацию об аварии, известную за границей. Да что там «вражьи голоса», даже братская Польша открыто говорила по радио о том, какие меры предосторожности нужно применять, какой где фон. Одним словом, в Киеве царил информационный вакуум, заполняемый слухами и обрывочной информацией. Первомайский парад таки провели, но заметно ограничили количество принявших в нём участие людей (практически вдвое). Отменили ряд мероприятий, сопровождавших велогонку.
С парадом вообще связано много нехорошего. Высшие должностные лица, в частности, первый секретарь ЦК КПУ Владимир Щербицкий, были против его проведения. Однако над любым высшим начальством есть кто-то ещё выше. Москва требовала парад провести, дабы не создавать панику в городе. Щербицкий отдал приказ горисполкому и партийцам высшего уровня привести и усадить на трибуны детей, в том числе своего внука Володю. И тем не менее сам председатель ЦК КПУ до конца продолжал бороться за свою точку зрения. Проблем было несколько – 1 мая в городе был зарегистрирован самый высокий фон за всё время наблюдения (это, правда, выяснится позже); принесённая в город ветром пыль содержала в себе очень опасные элементы, в том числе йод, отрицательно влияющий на организм; конфигурация города была такова, что ветер нёс всю эту гадость с Днепра прямо на Крещатик, где всё это концентрировалось и оседало.
В 10 часов должны были открывать парад, остается каких-то минут десять, самый ответственный момент, а Щербицкого все нет! Члены политбюро и правительства нервничают, открывать парад должно первое лицо, кроме Щербицкого никто не имел права этого делать. И тут со стороны улицы Городецкого появился автомобиль Владимира Васильевича. Машина не ехала, а летела как пуля. Щербицкий выскочил из нее весь красный от возбуждения. Как он бранился! «Я ему говорю, что нельзя проводить парад на Крещатике, это не Красная площадь, это яр, здесь скапливается радиация! А он мне: я тебя сгною, попробуй только не провести! Да черт с ним, пойдемте открывать парад». Всем стало ясно, что Щербицкий только что говорил по телефону с Горбачевым.
Председатель киевского горисполкома Валентин Згурский, цитируется по статье газеты Комсомольская правда в Украине от 26 апреля 2011 года
И только шестого мая по республиканскому телевидению к населению обратился министр здравоохранения УССР Романенко с рекомендациями для населения. Рекомендации эти были, безусловно, правильные, хотя и самые простейшие – закрывать окна, так как радиация распространяется в том числе в виде пыли и аэрозолей, по максимум ограничить пребывание на улице, особенно это касалось детей, которых вообще следовало бы вывезти. Вакуум прорвался различными передачами и статьями, да только вот времени прошло слишком много. И произвели эти рекомендации эффект разорвавшейся бомбы – люди погрузились если не в панику, то в очень сильное напряжение. Оно и неудивительно, радиофобия культивировалась среди населения в условиях Холодной войны очень активно. А ведь до Киева доходили слухи о том, что реактор может взорваться ещё раз, что Киев готовятся эвакуировать (и эвакуация реально обсуждалась, хотя пока никакой необходимости в ней не было).
Шпиономания и секретность вокруг чернобыльской аварии были сколь огромными, столь же и вредными, и в то же самое время бесполезными – на Западе об аварии знали хоть и меньше, чем в СССР, но тоже немало. Только вот там из этого секрета не делали, а сообщали населению. Больше того, вечером 26 апреля спутниковые снимки 4 реактора уже легли на стол Рейгану, который запросил информацию у СССР об аварии через линию связи глав двух государств и не получил ответа.
У нас же творился подлинный бардак. Население не получало никакой информации о произошедшем, что в зоне привело к излишнему переоблучению в том числе детей. В Припяти, на секундочку, 26 апреля не было объявлено толком ни о каких мерах безопасности, дети ходили на улицу на физкультуру, игрались в песочницах, люди гуляли вместо того, чтобы по максимуму загерметизироваться в квартирах и ждать эвакуации. Понятен мотив – сразу эвакуировать людей было невозможно, а панику поднимать было невероятно рискованно. Это понимали все, даже эвакуированные припятчане подмечали, что если бы им не сказали, что эвакуация «на три дня», то так организовано её бы не провели. В Киеве хоть фон и был всё равно невысоким, но ведь и минимально безопасных доз не бывает, просто чем меньше фон, тем дольше будет копиться реально опасная доза, тем меньше вероятность получить лучевую болезнь, однако даже природный фон может быть опасен. Но совершенно никакого оправдания нет столь длительной задержке эвакуации окружающих сёл и городков. А даже если она была и невозможно, то необходимо было в понятной форме донести до населения все возможные опасности. Простите, 26 и 27 апреля в 500-700 метрах от развороченного реактора ходили поезда, в которых были открыты окна. Люди работали на грядках, дети гуляли и играли.
Не хочу умалить работу тех, кто организовывал эвакуацию, она была проведена практически образцово. Но в остальном работа ГО была полностью провалена. И это в стране, которая готовилась участвовать в самой настоящей ядерной войне.
Отмечу, пожалуй, что у меня нет и не может быть абсолютно всей информации о тех днях. Я могу судить по достаточно ограниченному, хоть и широкому объёму воспоминаний и литературы. Поэтому я могу быть неправ в своих оценках и мнении.
Автор: Александр Старостин
