Сегодня, 22 апреля, исполняется 125 лет со дня рождения Владимира Владимировича Набокова. Потомственный дворянин из культурной (а тогда и официальной) столицы, получивший образование в Кембридже, с детства владеющий английским и французским не хуже родного, сын лидера либеральной партии, вынужденного переехать за границу со всей семьёй — исходные данные, которые, конечно же, не предопределили, но во многом поспособствовали уникальному месту этого человека в истории: Набокову было суждено стать единственным классиком одновременно и русской, и англоязычной литературы.
Впрочем, национальный вопрос применительно к писателю вряд ли имеет важное значение. Набоков жил в России, Германии, Франции, США, Швейцарии — и везде себя реализовывал, успешно внедряясь в окружающую среду, но никогда в ней не растворяясь. Границы земных государств будто оказались слишком тесны для масштаба его творческой личности. Индивидуалист и противник всего коллективного, Набоков при этом был настоящим гражданином мира, и наследие его принадлежит прежде всего ему самому — но вместе с тем и всей мировой культуре.
Социальный или экономический строй идеального государства меня интересует мало. Желания мои весьма скромны: портреты главы государства не должны превышать размером почтовую марку.
Из интервью журналу «Playboy», 1964
Литературную карьеру Набоков начал с поэзии. Первые стихи он опубликовал ещё в юношеском возрасте, но деньги и определённое признание к писателю (взявшему псевдоним Сирин) пришли после эмиграции. Уже в начале 20-х рецензенты сборников отмечали талант и техническое мастерство молодого автора. Набоков ловко использует аллитерации, его язык звонкий, журчащий, мелодичный, а метафоры никогда не бывают банальными, постоянно выводя читателя из автоматизма восприятия. Этому во многом способствовала его врождённая синестезия — особенность нервной системы, при которой сигналы, исходящие от различных органов чувств, причудливым образом смешиваются. Неудивительно, что у такого человека, к примеру, запахи бывают «грустные и шероховатые».
Вообще, поэзия Набокова часто воспринимается в наши дни как нечто второстепенное относительно его гениальной прозы. Однако уже в ранних стихотворениях писателя прослеживаются темы, которые будут характерны для всего его творчества, в том числе «большого». Человеческое сознание, воспоминания и сновидения, потусторонние пространства и вполне земные страсти — всё это встречалось у Набокова задолго до первых романов.
В хрустальный шар заключены мы были,
и мимо звезд летели мы с тобой,
стремительно, безмолвно мы скользили
из блеска в блеск блаженно-голубой.
… … …
Но чей-то вздох разбил наш шар хрустальный,
остановил наш огненный порыв,
и поцелуй прервал наш безначальный,
и в пленный мир нас бросил, разлучив.
И на земле мы многое забыли:
лишь изредка воспомнится во сне
и трепет наш, и трепет звездной пыли,
и чудный гул, дрожавший в вышине.
«В хрустальный шар…», 1918
Мотив «двоемирия», противопоставления сна и яви, истинного и умозрительного отражает судьбу самого Набокова. В Гражданскую войну писателю удалось покинуть Родину, но сама Родина осталась в его жизни навсегда — правда, лишь в виде образа, в неком эфимерном состоянии, которое контрастировало с миром реальным. Нельзя сказать, что Набоков страшно грустил по утраченной России (в отличии от Бунина, с которым его нередко сопоставляли). Однако такое странное и неопределённое положение давало гражданину мира пищу для рефлексии и регулярно отражалось в его произведениях, порой даже напрямую.
Однажды ночью подоконник
дождем был шумно орошён.
Господь открыл свой тайный сонник
и выбрал мне сладчайший сон.
… … …
Под мягкой грудою колёса
скрипели глубоко внизу:
я навзничь ехал с сенокоса
на синем от теней возу.
И снова, тяжело, упрямо,
при каждом повороте сна
скрипела и кренилась рама
дождём дышавшего окна.
И я, в своей дремоте синей,
не знал, что истина, что сон:
та ночь на роковой чужбине,
той рамы беспокойный стон
«Сон», 1925
Многие современники Набокова (в первую очередь из числа белоэмигрантов) упрекали его в отходе традиций русской литературы. Писателю не был чужд символизм Серебрянного века и характерная для этой среды тяга к «потусторонности», но, в отличии Блока или Брюсова, он никогда не относился к тексту с религиозным трепетом и не стремился добраться через слова к скрытой от глаз обывателя Истине.
Дополнительные смыслы для Набокова — не самоцель, а лишь один из инструментов, своего рода ребус, разгадав который, читатель как будто способен встать на один уровень с самим творцом. При этом почти все его произведения представляют интерес и на сугубо повествовательном уровне.
Но главная претензия к писателю заключалась в пренебрежении наследием классической прозы XIX века. В отличии от Толстого, Достоевского или Тургенева, Набоков за редкими исключениями не увлекается устройством социальной среды, общественно-политическими идеями или этическими проблемами, над которыми ломали головы великие русские прозаики. Но что ещё важнее, в его текстах будто бы отсутствует сочувствие к человеку и какой-либо моральный вывод. Набоков не строил из себя ни философа, ни психолога, ни гуманиста, эстетика для всегда него была гораздо важнее этики, а фразу «литература — это любовь к людям» произносит один из самых отвратительных его героев — безумный убийца Герман из романа «Отчаяние».
Вдохновлял писателя не столько сердобольный отечественный реализм, сколько ранний французский, в котором для авторов было важно по минимуму вторгаться в создаваемые ими миры и не транслировать читателю направляющую «на путь истинный» повестку. Гюстав Флобер, один из наиболее ценимых Набоковым реалистов, сформулировал своё творческое кредо таким образом: «художник в своём творении должен, подобно Богу в природе, быть невидимым и всемогущим: его надо всюду чувствовать, но не видеть». Подобных принципов придерживался и сам Набоков.
Вместе с тем, ошибочно полагать, что Набоков не читал и не интересовался отечественной литературой. Как раз наоборот: такого количества аллюзий и отсылок на русскую классику не было ни у одного автора в ХХ веке. Более того, именно классика зачастую является ключом к пониманию его произведений (или, во всяком случае, раскрывает смысл отдельных эпизодов).
К примеру, главного героя вышеупомянутого «Отчаяния» зовут Герман — прямо как игрока из пушкинской «Пиковой дамы». Персонаж Набокова тоже во всём видит исключительно параллели и общие места, не замечая деталей и не утруждая себя критическим анализом. Набоковский Герман хочет стать великим писателем и отождествляет себя… с Пушкиным ! Вот только цитирует он своего кумира с ошибкой, радикально меняющей смысл: Герман стремится изменить свою жизнь и рассчитывает попасть в «обитель чистых нег», забывая, что Наше Всё писал про «обитель дальнюю трудов и чистых нег». Творчество у Пушкина неразрывно связано с трудом, в то время как Герман хочет получить желаемое без каких-либо усилий, что в итоге также приводит его к ужасным последствиям. И такого рода подтексты встречаются у Набокова повсеместно.
Синтез культурных пластов, своеобразная игра (как со штампами, так и с читателями), бесконечная ирония, сложные конструкции из отсылок, метафор и переосмыслений, отказ от морали и отрицание авторитетов — по отдельности эти свойства встречались в литературе испокон веков, но в совокупности они представляют собой относительно свежее явление: постмодернизм. И Набокова с уверенностью можно назвать одним из его родоначальников.
Считается, что постмодернизм возник как реакция человечества на Вторую Мировую, поэтому большинство литературоведов относят к нему позднее творчество писателя, начиная с «Лолиты». Однако на мой взгляд характерные особенности направления заметны почти во всех больших произведениях Набокова.
Прозаическое наследие Владимира Сирина/Набокова делится на две зеркальные половины: им было написано восемь русских и столько же английских романов. Восьмёрки, которые привели своего творца в культурную вечность — вряд ли бы сам Владимир Владимирович оценил такой пошлый символизм своей карьеры. Языковая граница прошла для писателя где-то в Париже с началом войны, когда он готовился не только порвать с Европой и переехать за океан, но и перешагнуть из одной литературной традиции в другую.
Спустя почти полвека после смерти Набоков остаётся для большинства обывателей прежде всего автором резонансной книги «про педофила» (а нередко — просто «педофилом»). Такая коллизия массового сознания могла бы наводить тоску, если бы не другой факт: для аудитории, пардон, читающей чуть ли не каждый роман автора проходит по категории «шедевр». Набоков является одним из немногих великих творцов, у которого нет консенсусного Опуса магнум. К примеру, многие считают таковым «Аду» — позднюю работу писателя, принятую критиками относительно прохладно.
В этом материале я поведаю лишь о восьми книгах Набокова — не столько самых лучших, сколько самых знаменитых. Начать погружение в творчество писателя рекомендую всё-таки именно с них, а в дальнейшем можно приступить к менее обсуждаемым, но не обязательно менее интересным романам (не забывая про рассказы, повести, пьесы и автобиографии). Произведения расположены в порядке их публикации.
————————————————————————
«Защита Лужина» (1930)
Первый безоговорочный успех в карьере Набокова только прикидывается романом о шахматах и теряющем связь с реальностью вундеркинде. На самом деле, любимая интеллектуальная игра писателя здесь приравнивается к творчеству как таковому. А настоящий творец, по мнению Набокова, априори тщеславен, и для него нет ничего важнее культурного бессмертия, запечатления своего имени на полотне мировоздания. Шахматные приёмы нередко называют в честь гроссмейстеров — но «Защита Лужина» обессмертила не героя, а его создателя.
Защищается Лужин не только и не столько за шахматной доской. Весь мир для гениального игрока становится одной гигантской партией, в которой нужно продумывать сложные комбинации и читать ходы незримого противника. Дар шахматиста оборачивается его же проклятьем: он не создан для обычной жизни, входит с ней в диссонанс и гармонию способен обрести только с любимой женщиной.
Он ощутил острое счастье оттого, что она присутствовала при его победе, и жадно ждал исчезновения шахматных досок и всех этих шумных людей, чтобы поскорей её погладить.
Лужин измучен своим состоянием, он не может освободиться ни на мгновение от навязчивых мыслей, которые повторяются, как сделанные когда-то ходы. Повторение — в воспоминаниях, комбинациях, мелькающих лицах людей — кажется Лужину самым мучительным явлением, прямо как для хорошего писателя (читай, Набокова) главным пороком является банальность.
Основной приём защиты героя состоит в том, чтобы по своей воле, преднамеренно совершить какое-нибудь нелепое, неожиданное действие, выпадающее из общей планомерности жизни, и таким образом ввести противника в замешательство. Для победы любые средства хороши, поэтому Лужин не чурается подсмотреть главный «ход» своей жизни у комедийного голливудского актера Гарольда Ллойда. Отсылки на актуальную поп-культуру — один из главных приёмов постмодернизма, и заигрывание с якобы «низким» жанром нисколько не помешало Набокову создать глубокое и метафоричное произведение.
И мысль, что повторение будет, вероятно, продолжаться, была так страшна, что ему хотелось остановить часы жизни, прервать вообще игру, застыть. И при этом он замечал, что продолжает существовать, что-то подготовляется, ползёт, развивается, и он не властен прекратить движение.
«Камера обскура» (1933)
После негромкого и в целом непонятого романа «Подвиг» Набокову позарез были нужны и деньги, и новый виток признания. Так появилось произведение, которое писатель (не склонный, прямо скажем, к самокритике) впоследствии называл грубоватым, полным клише и вообще худшим в своей карьере. Тем не менее, своих целей он добился: прямолинейная, но дерзкая и бодрая «Камера обскура» стала бестселлером.
Роман и вправду сложно назвать богатым на тонкие и оригинальные решения, а центральная метафора прямо указана в названия. Камера-обскура — это простое устройство в виде ящика с отверстием на одной из стенок и экраном (обычно в виде белой бумагой) на противоположной стороне. Лучи света, проходя сквозь отверстие, создают на экране перевёрнутое изображение. Так и главный герой, искусствовед Кречмаром, видит искажённую романтическими представлениями картину своих отношений с 16-летней Магдой.
И весёлость у неё была тоже материнская, особая, ненавязчивая весёлость, когда человек словно радуется самому себе, тихо развлекается собственным существованием.
Женатый мужчина считает девушку трогательной и наивной, жертвует ради неё своей семьёй. Вот только в реальности Магда совсем не похожа на образ в его голове (как не похожа она на прототип Лолиты). Это циничная, безнравственная особа, готовая изменять Кречмару, когда тот буквально находится за соседней стеной. Но герой ослеплён своей страстью, и слепота эта продолжается так долго, что однажды превращается в физическую. И только обострение другого чувства способно помочь бедолаге принять горькую правду.
«Камера обскура» — один из самых простых романов Набокова, но в тоже время один из самых увлекательных. Следуя мотиву оптической иллюзии, он написан даже не в литературном, а в кинематографическом ключе. И это отнюдь не слезливая мелодрама, а самый настоящий эротический триллер в духе Пола Верховена. Не даром его собирался экранизировать Балабанов — но, к сожалению, не успел.
Оказывалось, что жизнь мстит тому, кто пытается хоть на мгновение её запечатлеть. Она останавливается, вульгарным жестом уткнув руки в бока, и словно говорит: «пожалуйста, любуйтесь, вот я какая, не пеняйте на меня, если это больно и противно».
«Приглашение на казнь» (1936)
Один из самых коротких и быстро написанных романов Набокова, страшная, жестокая и вместе с тем очень смешная [анти]антиутопия, которая бесконечно далека от образов диктатур Оруэлла или Хаксли. Мир произведения напоминает скорее смесь гоголевской фантасмагории и кафкианского абсурда (с щепоткой Замятина). Как и в «Процессе» Кафки, героя здесь наказывает неведомая и могущественная сила, однако причина её поведения у Набокова становится очевидна почти сразу.
Цинциннат Ц. — последний настоящий (а потому непрозрачный для окружающих) человек в царстве безыдейной фальши. В этом царстве нет места ничему новому, никакому продукту фантазии, и вместо футуристических гаджетов здесь живут в окружении ржавых атрибутов прошлого. Впрочем, сам народ никакого дискомфорта по этому поводу не испытывает. Людей вовсе не принуждают становится биороботами — они сами атрофировали в себе все живые и искренние чувства, стремления, идеалы. Они не сжигали книги, а просто разучились их читать и писать, не «отменили» классиков, а превратили их образы в мягкие игрушки и прочие суррогаты. Писатель на протяжении всего романа отождествляет этот мир с цирком, с дешёвым театральным представлением. Задолго до французского философа Ги Дебора Набоков начал осмыслять современную цивилизацию как «общество спектакля».
Я снимаю с себя оболочку за оболочкой, и наконец я дохожу путём постепенного разоблачения до последней, неделимой, твёрдой, сияющей точки, и эта точка говорит: я есмь!
Важно понимать, что Цинцинната не тащат силком на казнь, а именно приглашают. Система (то есть само общество) притворяется дружелюбной, и палачом в таких условиях может стать даже самый безобидный на первый взгляд сосед. Серая масса обывателей всегда презирает любое проявление индивидуальности, она требует от свободных людей не просто ухода из жизни, но и признания собственной заурядности.
Однако и сам Цинциннат почти весь роман остаётся не до конца свободным: его сознание сковано клише и банальными сюжетами. Потому он и позволяет обманывать себя нелепыми романтическими линиями или планом побега из тюрьмы. Сотни раз пережёванные пошлости лишь продлевают его мучения, и спасти человека может лишь полный отказ от шаблонов, который Набоков и называет настоящим творчеством. А без творцов, по мнению писателя, мир попросту не может существовать.
В моих снах мир оживал, становясь таким пленительно важным, вольным и воздушным, что потом мне уже бывало тесно дышать прахом нарисованной жизни. К тому же я давно свыкся с мыслью, что называемое снами есть полудействительность, обещание действительности, её преддверие и дуновение, то есть что они содержат в себе, в очень смутном, разбавленном состоянии, больше истинной действительности, чем наша хвалёная явь, которая, в свой черед, есть полусон, дурная дремота.
«Дар» (1938)
Следующий роман Набокова после сравнительно небольшого «Приглашения на казнь» — монументальное полотно, частично автобиографическая книга о писателе-эмигранте, который после многочисленных творческих метаний решает написать автобиографию… и пишет буквально сам «Дар», закольцовывая тем самым композицию, словно ленту Мëбиуса. Сюжетные уровни способны запутать похлеще очередного кинофокуса Нолана, но если не терять нить повествования, то можно получить удовольствие от действительно умного произведения, не лишённого при этом иронии и шарма.
За время действия романа в жизни главного героя Фёдора Годунова-Чердынцева происходит минимальное количество событий: он меняет место жительства, встречает свою будущую музу и невесту, ухаживает за ней, ведёт её в койку и, собственно говоря, всё. Остальное пространство романа посвящено становлению Фёдора как писателя и метаморфозам, которые претерпевает его творчество.
Вставные тексты, сочиняемые героем, составляют едва ли не половину объёма произведения Набокова и относятся к самым разным жанрам. Годунов-Чердынцев начинает своё восхождение к литературному Олимпу поэтом, затем переходит на художественную прозу, философские эссе, биографии реальных людей. Более того, герой (рукою Набокова) старается запечатлеть разные стадии творческого процесса: стихи, которые только-только складываются в сознании, черновые наброски и даже целиком «опубликованное» произведение.
Я просто бедный молодой россиянин, распродающий излишек барского воспитания, а в свободное время пописывающий стихи, вот и всё мое маленькое бессмертие. Но даже этому переливу многогранной мысли, игре мысли с самой собою, некого было учить.
Пожалуй, самое интересное, что показывает в своём последнем русском романе Набоков — как тот или иной текст Годунова-Чердынцева воспринимается его читателями, критиками, а также самим героем. Рассказ в «Даре» попеременно ведётся то от первого, то от третьего лица, причем и «я», и «он» — это Годунов-Чердынцев. В одном случае текст создаётся как бы в настоящем времени, в другом — уже повзрослевший герой оглядывается назад, на своё прошлое творчество. Более того, в какой-то момент Фёдор даже начинает вести разговор с самим собой: придумывает воображаемого читателя, который понимает замысел молодого писателя абсолютно верно.
Наслушавшись упрёков в «недостаточной русскости», Набоков в этом романе прошёлся (во всех смыслах) по огромному количеству русских писателей — как почтенных классиков, так и его современников. Не забыл дерзкий автор и про критиков, которым конечно же досталось сильнее прочих. «Дар» — это слепок всей русской литературной тусовки своего времени — прежде всего эмигрантской, но и советский пласт Набоков тоже вниманием не обделяет. Конечно, сегодня без пояснений от специалистов рядовой читатель не поймёт абсолютного большинства отсылок и пародий. Тем не менее, «Дар», как и любое по-настоящему великое постмодернистское произведение, отлично работает даже в рамках самого поверхностного слоя.
Вы порой говорите вещи, рассчитанные главным образом на то, чтобы уколоть ваших современников, а ведь вам всякая женщина скажет, что ничто так не теряется, как шпильки. Не говоря уже о том, что малейший поворот моды может изъять их из употребления: подумайте, сколько повыкопано заострённых предметиков, точного назначения которых не знает ни один археолог !
«Под знаком незаконнорождённых» (1947)
40-е годы стали для Набокова не просто очень сложным периодом (а для кого было по-другому?..), но и водоразделом всей жизни и карьеры. «Чемпион по фигурному катанию встал на роликовые коньки» — нескромно говорил литератор своей жене. Переехав в Америку, он сразу начал осваиваться в новой среде, однако зарабатывать долгое время приходилось не творчеством, а преподаванием. Англоязычные тексты писателя вплоть до прорывной «Лолиты» проходили для широкой аудитории почти незамеченными, да и сейчас считаются в его библиографии скорее «факультативной программой». Второй опубликованый в США (уже под настоящей фамилией) роман Набокова — самый недооцененный и самый острополитический, при этом почти не содержащий прямых отсылок на реальные исторические личности или географические объекты.
Сам Набоков утверждал, что «Под знаком незаконнорождённых» — немножко в линии «Приглашения на казнь», но как бы «для баса». Очевидно, писатель подразумевал, что роман написан куда более «жирными мазками». Снова антиутопичный мир, снова без всяких намёков на научную фантастику, сново про угнетение независимой личности. Существенное отличие заключается в том, что абсурд довоенного образца уступил место вполне конкретном политическому высказыванию (пожалуй, единственному в карьере Набокова). Заметка на полях: в середине прошлого века восприятие национал-социализма как левой идеологии и отождествление его с коммунизмом было весьма распространённой, по сути мейнстримной точкой зрения.
Оригинальное название романа, «Bend Sinister», означает наклонную полосу на гербах, проведённую из верхнего правого угла в нижний левый (соответствующий русский термин — перевязь влево). События происходят в условной стране, где в результате революции установился диктаторский режим, идеология которого основывается на теории эквилизма (от англ. to equalize — уравнивать). Согласно этой теории, разработаной политологом Скотомой, всякий человек может стать умным, красивым, талантливым при помощи перераспределения способностей, данных ему от природы. Правда, каким именно способом способом происходит перераспределение, Скотома не поясняет, но это не мешает властям навязывать гражданам «скотомизацию». Даже язык в этом государстве становится усреднённым — люди по старинке ещё пользуются английским, немецким, русским, французским и даже латынью, но постепенно приходят к «дворняжичьей помеси».
Главным героем романа вроде как является инакомыслящий философ Адам Круг, которого режим пытается склонить к сотрудничеству, угрожая насилием над его близкими и друзьями. Но гораздо интереснее другой персонаж — местный диктатор и лидер «Партии Среднего Человека» Падук, который был одноклассником Круга и терпел от него всяческие издевательства. Некрасивый, слабый, заурядный Падук годами копил в себе злобу и, дорвавшись до власти, стал подавлять всех талантливых и ярких (то есть его потенциальных обидчиков). Набоков в этом романе поднимает не только редкие для себя политические вопросы, но и социальные. Опередив Ханну Арендт, он сразу после Второй мировой заговорил о банальности зла и «народных» истоках тоталитаризма, который начинается не с великих безумцев или авантюристов, а с обиженных на жизнь, покалеченных ресентиментом обывателей.
С другой стороны, не только Падук негативно влияет на общество — само общество, травившее его в школе, озлобило этого парня до предела и теперь коллективно пожинает плоды. Круг, в общем-то, неплохой человек — он очень любит своего маленького сына, друзей, покойную жену. Но если бы и к посторонним людям философ относился хотя бы с малой долей этой нежности, возможно и Падук не оплёл бы его своей ужасной паутиной. Впрочем, на территорию вселенского гуманизма Набоков не ступает — это было бы для него чересчур.
— А я сегодня чувствую себя чересчур.
— Чересчур что ? — спросил он, хлопнув дверцей буфета.
— А просто чересчур. Везде чересчур.
«Лолита» (1955)
Работа над романом, который сделал Набокова мировым классиком и изменил представления о границах дозволенного в литературе, велась на протяжении почти 8 лет. Прежде чем приступить непосредственно к тексту, писатель собирал актуальный сленг из подростковых журналов, подслушивал школьниц в автобусах и даже изучал научные исследования о женской физиологии. Считается, что Набокова впечатлила гремевшая в те годы история 11-летней девочки, которую похитил и катал по всей Америке педофил, выдавая за собственную дочь. Однако образы сексуально привлекательных юных (порой даже очень) девушек регулярно использовались автором и прежде — очевидно, что педофилия как явление вызывало у него определённый интерес.
Но в консервативной Америке 50-х эта тема считалась слишком аморальной (не говоря уж про ракурс, который взял автор) и публиковать текст Набокова никто не осмеливался. Поэтому впервые «Лолита» увидела свет благодаря французскому эротическому издательству — впрочем, люди, привыкшие для чтения использовать одну руку, от сложной и странной книги были не в восторге. От забвения роман спас «случайно» наткнувшийся на него английский писатель Грэм Грин, который порекомендовал «Лолиту» читателям газеты Sunday times. Это вызвало ответную реакцию со стороны консервативных критиков, обвинивших Грина в пропаганде порнографии. И в этом ключе споры о романе продолжаются вот уже почти 70 лет (создавая ему превосходную рекламу).
Повествование ведётся от лица мужчины средних лет, называющего себя Гумберт Гумберт — впрочем, сам же он утверждает, что это вымышленное имя. Гумберт пишет свой текст в тюрьме, в ожидании суда по обвинению в убийстве, в котором он также сразу признаётся. Сам роман — это повествование о событиях, которые привели к его заключению под стражу. Герой образован, начитан, прекрасно формулирует свои мысли и вроде как даже способен на искренние чувства. Проблема заключается в том, что чувства он способен испытывать только к девочкам младшего подросткового возраста, которых называет «нимфетками». Поэтому радости Гумберта нет предела, когда дочка женщины, у которой он снимает квартиру, начинает всячески оказывает ему знаки внимания. Или не начинает ?..
Настоящее имя 12-летней девочки, к которой герой испытывает половое влечение — Долорес, однако сам Гумберт нарекает её Лолитой, в честь демона-соблазнительницы из Ветхого Завета. На протяжении почти всего романа мужчина старательно пытается заставить сопереживать ему, убедить читателя (а скорее даже самого себя) в том, что именно девочка является инициатором их отношений, что именно она настоящий абьюзер и похотливое животное, а сам Гумберт — лишь невинная жертва любви. Кроме того, в ход идёт старый-добрый вотэбаутизм: в одном из эпизодов педофил сравнивает себя с Данте из «Божественной комедии», который полюбил 9-летнюю Беатриче (дескать, «это другое ?»). Образ вроде бы красивый, но дьявол кроется в деталях: Гумберт, работавший преподавателем литературы, вряд ли мог забыть о том, что Данте тогда был сверстником Беатриче, да и питал к ней лишь платонические чувства.
Да, мы ссорились, да, она бывала прегадкой, да, она чинила мне всякие препятствия, но невзирая на её гримасы, невзирая на грубость жизни, опасность, ужасную безнадёжность, я все-таки жил на самой глубине избранного мной рая — рая, небеса которого рдели как адское пламя. Но всё-таки рая.
Ненадёжные рассказчики встречались в литературе задолго до «Лолиты». Однако Набоков первым осмелился использовать этот приём для того, чтобы запечатлеть мысли по-настоящему больного ублюдка, убеждающего людей в своей нормальности и благородности. Судя по отзывам на книгу, игра писателя удалась на славу: некоторые читатели действительно поверили в точку зрения Гумберта, проигнорировав многочисленные несостыковки. Иногда герой проговаривается и почти прямым текстом пишет о насилии, которое он применяет по отношению к ребёнку — но вопрос ещё и в том, захочет ли читатель обратить на это внимание. Ведь куда проще продолжить заниматься шельмованием жертвы, обеляя яркого, умного, изумительно владеющего литературным языком персонажа, к которому так просто проникнуться сочувствием.
Но существует и противоположная крайность в оценке книги — отождествление Набокова с Гумбертом и обвинение самого писателя в порочных желаниях и даже пропаганде педофилии. Многие люди не могут поверить в том, что такие нежные и проникновенные слова о девочке можно написать отстранённо, на холодную голову. Отделение творца от его персонажей и в целом от его творения — один из ключевых искусства ХХ века, ставший в веке ХХI только актуальнее. «Лолита» — это не провокация ради провокации, а гениальная социокультурная игра, своего рода тест на границы читательского восприятия. И приобщившись к роману, можно многое узнать не только и не столько о Набокове, сколько о самом себе.
И я глядел, и не мог наглядеться, и знал — столь же твердо, как то,
что умру, — что я люблю её больше всего, что когда-либо видел или мог вообразить на этом свете, или мечтал увидеть на том. От неё оставалось лишь легчайшее фиалковое веяние, листопадное эхо той нимфетки, на которую я наваливался с такими криками в прошлом.
«Пнин» (1957)
«Лолита» не сразу принесла Набокову успех среди широкой аудитории. Тем не менее, в «шарящей» литературной среде его имя сново стало на слуху. После скандального и авангардного романа от писателя, очевидно, ждали нового уровня творческой дерзости, новых игр над читателем и моралью. Однако у самого Набокова были другие планы: он написал самое лёгкое, трогательное и личное произведение в карьере. В нём нет изощрённого языка или сложных сюжетных схем, зато есть запоминающийся герой, через которого автор впервые по-настоящему открывается своей аудитории.
Профессор русской литературы Тимофей Пнин (фамилия которого не спроста созвучна со словом «pain») — нелепый маленький человечек, который каким-то чудом пережил революцию и тяготы эмиграции в нескольких странах, а затем устроился на работу в престижный американский университет. Он искренне ценит возможности, которые получил за океаном, но никак не может забыть Родину, пуская слезу даже над топорной советской кинопропагандой. Подобно интеллигентам Чехова, Пнин будто совсем не приспособлен к жизни. Профессор постоянно попадает в комические передряги и переживает череду всё более болезненных унижений.
Не знаю, замечено ли кем-нибудь прежде, что обособленность есть одна из важнейших черт жизни. Без покрова плоти мы умираем. Человек существует лишь постольку, поскольку он отделён от своего окружения. Черепная коробка — это как бы шлем астронавта. Снимешь её — погибнешь. Смерть есть разоблачение, растворение. Оно и хорошо, может быть, смешаться с пейзажем, но для легкоранимого «я» это конец.
Коллеги над Тимофеем бесконечно подтрунивают — конечно же, без всякой злобы, да и профессиональную компетенцию его никто под со мнение не ставит. Но русского интеллигента всё равно задевает такое отношение. Он чувствует себя чужим в этой среде, не может найти родственную душу, которой не было бы плевать на его чувства. За чудаковатым образом скрывается честный и добрый человек, который в отсутствии каких-либо значимых событий в настоящем вынужден предаваться воспоминаниям — о петербургском доме, о первой юношеской любви к убитой в Бухенвальде девушке, о неудачном парижском браке со стервозной графоманкой. Да, всё это в то или иной степени перекликается с биографией самого Набокова.
Повествование ведётся от третьего лица и кажется несколько высокомерным по отношению к главному герою. Ближе к концу раскрывается, что рассказчик — это другой русский эмигрант, обворожительный писатель и лектор Владимир Владимирович Н., который и создаёт миф о нерасторопном Пнине. Набоков всё-таки не смог отказать себе в любимой теме двойственности, наделив элементами своей личности и рассказчика тоже (но элементами совершенно другими !). Н. — заносчивый прагматик и сноб, Пнин — искренний и простодушный гуманист. Очевидно, что реальный Набоков в большей степени хотел казаться первым. Но был ли он таким на самом деле ? «Пнин» заставляет в этом усомниться.
Я некрасив, неинтересен. У меня нет особенных дарований. Я даже не богат. Но я предлагаю Вам всё, что имею, до последнего кровяного шарика, до последней слезинки, всё решительно. И поверьте, это больше того, что может предложить Вам любой гений, потому что гению нужно столько держать про запас, что он не может, как я, предложить Вам всего себя. Быть может, я не добьюсь счастья, но я знаю, что сделаю всё, чтобы Вы были счастливы..
«Бледный огонь» (1962)
К 60-м годам Набокову, ставшему богатым, знаменитым и уважаемым автором, вроде как уже не нужно было никому ничего доказывать. Он мог позволить себе творить в удовольствие, и читатели по всему миру за милую душу купили бы любую его новинку. Но писателю было суждено вновь перевернуть литературную игру. Из перевода и комментария к «Евгению Онегину», который занял у него десять лет изнурительного труда, вырос фактически новый способ построения романа, затем положенный в основу «Бледного огня». Это сложнейший многослойный лабиринт, благодарю набоковскому таланту превращённый в печальную, но ироничную историю об одержимости одинокого человека.
Роман (или антироман, как утверждают многие литературоведы) представляет из себя 999-строчную поэму, сочинённую покойным другом рассказчика, который считает себя героем этой самой поэмы. Застенчивый и нелюдимый русский эмигрант Кинбот — своего рода «Пнин на максималках». Он тоже работает преподавателем, но, в отличии от своего коллеги из предыдущего набоковского романа, полностью лишён какого-либо обаяния. Кинбот гей, но у него нет ни любовников, ни друзей, ни даже воспоминаний о них. Единственной отдушиной для этого несчастного человека были разговоры с профессором Джоном Шейдом, сочинявшим поэму «Бледный огонь». А после трагической смерти профессора Кинбот остаётся совсем один и начинает сходить с ума.
Кроваво-черное ничто пустилось вить систему клеток, связанных внутри, клеток, связанных внутри, клеток в едином стебле и явственно, до жути на фоне тьмы ввысь белым бил фонтан.
Завладев рукописью поэмы, мужчина начинает проецировать на себя судьбу её героя — короля, сбежавшего из далёкой северной страны после случившейся в ней революции. Кинбот видит в «Бледном огне» отсылки на историю России, собственную эмигрантскую судьбу и буквально начинает жить в мире, который выдумал его приятель. В реальности с неудачником не происходит никаких интересных событий, и что ещё важнее — их, судя по всему, никогда не происходило. Если Пнин мог себе позволить погружаться в воспоминания, то для Кинбота это просто бессмысленно. Но поэма заставляет маленького человека почувствовать себя великим, ведь на страницах «Бледного огня» ему уготована важная роль в международной политике (а заодно и солидное наследство). Набоков создаёт историю клинического безумца, но в тоже время отражает переживания многих внешне здоровых людей, которые в эмиграции столкнулись с тяжёлым личностным кризисом, отчуждением и отсутствием каких-либо перспектив.
Разумеется, мотивы романа уходят корнями в глубокую старину, к Мигелю Сервантесу и его Дон Кихоту, находящему в борьбе с ветреными мельницами лекарство от собственной заурядности. Как и в случае с ненадёжным рассказчиком из «Лолиты», Набоков не стал изобретателем идеи, но предложил совершенно новый способ её реализации. Тоже можно сказать и про рамочный текст, и про нарушения хронологии, и про многоязычные каламбуры, и конечно про пресловутые отсылки — все эти приёмы здесь работают в гармонии друг с другом, создавая по-настоящему уникальный читательский опыт. Форма для писателя всегда была важнее содержания, а эстетика — важнее этики. Но это не мешает «Бледному огню», равно как и большинству прочих произведений Набокова обладать главным литературным достоинством — их попросту интересно читать. И одним лишь этим фактом автор заслужил своё место в пантеоне великих.
Глядя на него, я всегда испытывал возвышенное чувство изумления, в особенности в присутствии других людей, людей более низкого разряда. Это изумление усугублялось сознанием, что они не чувствуют того, что чувствую я, не видят того, что я вижу; что они воспринимают Шейда как нечто само собой разумеющееся вместо того, чтобы напитывать, если можно так выразиться, каждый нерв романтикой его присутствия.
————————————————————————
Владимир Набоков был 9 раз номинирован на Нобелевскую премию по литературе, но так её и не получил. Может показаться, что самодовольному автору было плевать на признание какого-то шведского комитета, однако знатоки его биографии утверждают обратное. Особенно сильно писателя коробил тот факт, что премию вручили его главному недругу Борису Пастернаку (да ещё и за «жалкую и ничтожную книжку»).
На протяжении всей карьеры Набоков воспринимался в литературных кругах как язвительный, циничный и, вообщем-то, невыносимый сноб, по сравнению с которым даже Бунин походил на эталон тактичности. Тем удивительнее узнавать про личную жизнь этого человека. Письма Набокова к переводчице Вере Слоним, которая была его музой, опорой и верной женой на протяжении многих десятков лет, наполнены какой-то невероятной нежностью и теплотой.
Создаваемый писателем образ в немалой степени был фейком, мистерией, игрой — такой же, как и любое творчество. Произведения Набокова и его биография напоминают нам о том, что воображаемые миры не лучше и не хуже реальных, более того — они могут прекрасно дополнять друг друга и работать во благо человека. Важно лишь проводить между ними границу.
P.S.: Если появится желание поощрить мой контент материально, можете воспользоваться Бусти. Благодарю всех за поддержку !
